После Полы в последние два месяца в списке фигурировала только Элис МакНейс – и никаких подробностей рядом с именем. Ни телефона, ни рода занятий, никакой полезной информации, ни слова вообще. И больше имен не было.
Что еще любопытнее, та же Элис проходила под номером 4, как раз два месяца назад. На сей раз в графе «занятия» значилось «телевидение – финансы». Был и номер телефона, но кроме – опять-таки ничего.
– По-моему, это она, – постукивая по строчке на экране, сказал я.
– Необязательно, – вяло откликнулся Джерард.
От возбуждения я забыл, что единственный способ добиться его согласия с чужими выводами – заставить поверить, что он пришел к ним сам. Повезет же кому-то с мужем!
– Ладно, тогда которая из них?
Минуту-две Джерард всматривался в список.
– Любая, – изрек он наконец.
– В таком случае можно начать с той, что показалась мне.
После недолгих пререканий Джерард согласился, что начать с Элис очень даже можно.
Я уже собрался звонить, когда он напомнил мне о файле с фотографиями. Мы закрыли таблицу и вошли в директорию фото. На жестком диске их оказалось порядка семидесяти, причем все с пометкой «Элис»: «Элис в Дартмуре», «Элис с лошадью», «Элис перед Национальным театром». В общем, Элис и целая куча совершенно несвойственных Фарли занятий. Во второй раз за этот вечер я исполнился самодовольства и небрежно проронил:
– Знаешь, Джерард, вряд ли это она. Может, посмотрим другую?
Он наморщил лоб.
– Ну, открой.
Я щелкнул мышкой на строчке «Элис под дождем». Экран наполнился цветом, и я влюбился.
– Черт меня побери, ух ты! – услышал я собственный голос. – Вот это цветочек!
С фотографии смотрела смеющаяся девушка лет двадцати четырех, под зонтиком, на фоне какого-то леса или парка. Ее длинные, прямые пепельные волосы были растрепаны, куртка (возможно, позаимствованная у Фарли) была ей явно велика. В руке она держала номер журнала «Тайм». Она была красива – даже более чем. Не как девушка с журнальной обложки, фотомодель или актриса, а как те сильные, умные, чудесные женщины, которых актрисы играют. В ее красоте не было внешнего лоска – зато был мощный внутренний свет. Он шел из души, искрясь и сияя, и было видно, что ей нет дела до того, как она выглядит, до растрепанных ветром волос и отсутствия косметики.
Лицо у нее было доброе, во взгляде огромных зеленых глаз – что-то неуловимо русское или восточное; в общем, странное и экзотическое. Можно предположить, что она водит старый итальянский спортивный автомобиль и сбрасывает пепел с сигареты бережнее, чем обошлась бы с влюбленным мужчиной. Виноват, но уж как есть.
Во время моей учебы в колледже были в моде плакаты с кадрами из фильмов. Помню один, из какой-то чешской картины, что я видел в комнате у девушки: мужчина на коленях на железнодорожной платформе, и прелестная девушка садится в поезд. Пожалуй, именно на эту девушку Элис была похожа больше всего. Режиссеры полагали совершенно очевидным, что коленопреклоненный мужчина предлагает девушке руку и сердце, тогда как она радостно начинает новую жизнь, или едет по магазинам, или что угодно еще, – и они были правы. От актера требовалось изобразить чистую романтическую любовь. Теперь я знаю, что он думал по роли в ту минуту: трахни меня, возьми меня, выйди за меня. Последовательность любая. По-моему, это и есть романтическая любовь. Правда, скорее всего, тот актер был «голубой» и ничего подобного к женщине испытывать не мог.
По-хорошему, в этом описании вообще никакого смысла нет. Истинная красота – сама по себе вид искусства; слова – лишь ее отражение, как фотография гениального полотна живописи, снятый по книге фильм или, того хуже, книга, написанная по мотивам фильма. Ну, вы, наверное, меня понимаете.
В давно ушедшие времена поэты сравнили бы ее губы с кораллами, кожу с алебастром – и доля правды в том есть, ибо лицо у нее действительно ослепительно белое, – но можно представить себе, как легко она загорает летом. Однако мне Элис – образ Элис – представлялся воплощением мечты, фантазией, облеченной в плоть. Вид у нее был одновременно уверенный и беззащитный. Казалось, она отвечает всем противоречивым требованиям, которые могут прийти в голову мужчине. Выглядела она крайне предосудительно – «шлюховато», по меткому определению одного из моих друзей по электронной переписке, – но ее целомудрие в тысячу раз превосходило это.
Другой из моих знакомых как-то сказал девушке, что голос ее глаз глубже, чем любая роза. Девушка спросила, сам ли он такое придумал, и он, разумеется, ответил: да. «Забавно, – заметила она, – вот и Каммингс так говорил». Но, представьте, у Элис было то же самое! Я заглянул в ее глаза и увидел конец гонки, конец бессмысленному шатанию по вечеринкам, клубам и барам. Я увидел там тихие дни у моря, ночи у камина, машину, тормозящую рядом с прелестным домиком под черепичной крышей, – все романтические штампы сразу. С этой девушкой можно было вместе стареть. Не могу сказать наверняка, готов ли я завести детей, но для нее постарался бы.
Наше общее будущее было абсолютно ясным. Я сделаю предложение на вокзале, как на том плакате; каким-нибудь безумным подвигом докажу свою состоятельность ее тирану-отцу, затем нас на долгие годы разлучит война, а вернувшись, я застану ее с моей фотографией в руках, и выглядеть она будет лет на пять-семь моложе, чем перед разлукой. Она заболеет ужасной болезнью, и доктора велят мне (то есть нам) готовиться к худшему, но я отправлюсь в Америку и там найду чудо-лекарство, единственную нашу надежду, по словам талантливого молодого врача: «в лучшем случае тридцать процентов гарантии». Она излечится, и на радостях мы напьемся до беспамятства в солнечный денек, сидя у реки. По дороге домой меня собьет автомобиль, и следующие полгода она проведет у моей постели, самоотверженно выхаживая меня, отчего наша любовь станет еще сильнее. Затем трогательная сцена: она помогает мне делать первые шаги. Далее, не успею я проработать и трех недель, меня ложно обвинят в растрате – нет, минуточку, если уж фантазировать, то работать я не буду, но неважно, – и она будет бороться за мое доброе имя и найдет неоспоримое доказательство вины моего нечистого на руку шефа. Мне выплатят огромную компенсацию за моральный ущерб, и остаток дней мы проживем в роскоши.
Мы поедем в Париж и начнем грубить французам раньше, чем они успеют нагрубить нам, так что придется поторопиться. Мы напьемся в Праге, налижемся в Калифорнии, наберемся в Берлине. Мы будем вместе ходить по супермаркету, чтобы только посмеяться над парниковыми овощами, немного повздорим насчет вкусовых качеств борща, а вообще еда на нашем столе будет появляться сама собой, как по мановению волшебной палочки. Наша жизнь будет изумительна и непорочна – как тот эпизод из «Бутч Кэссиди и Санденс Кида», где они гоняют на велосипедах, – и в ней не будет места скучным служебным заботам: в счастливой Аркадии никто не работает.
Знаю, для одной фотографии этого многовато, и, возможно, я слишком увлекся, но девушка действительно была просто загляденье. И, что самое замечательное, снимок делал Фарли, который, как мне известно, считал большим личным достижением, если ему удавалось полностью уместить фигуру в кадр, не обрезав голову или ноги.
Я уже собирался сказать что-нибудь подходящее случаю, но Джерард меня опередил. Есть у нас с ним точки пересечения, пять-шесть общих баек, которые всегда приходят на ум при встрече со старыми друзьями. Как-то, очень давно, будучи в Уэльсе, мы с ним зашли в паб в компании прехорошенькой девушки, и хозяин сделал ей комплимент в выражениях, уже сто лет как вышедших из употребления.
– Боже, – воскликнул он, – да она взглядом сальную свечку выпрямит!