Джерард зовет меня толстым, несмотря на то – а точнее, именно потому,– что я болезненно отношусь к своему весу. Нет, на самом деле я совсем не толстый: при росте метр восемьдесят три вешу всего девяносто шесть килограммов, но, чтобы соответствовать своему внутреннему образу, мне нужно выглядеть, как тот русский чемпион мира по спортивной гимнастике. Поэтому вообще-то я признаю, что полноват, если вы следите за ходом моей мысли.
Имея такие недостижимые идеалы, человек послабее уже давно пал бы духом, но я принимаю меры, чтобы всегда выглядеть хорошо. Я научился вставать в очень выигрышную позу перед зеркалом, скрестив руки на груди, дабы подчеркнуть натренированные бицепсы. А если при этом еще втянуть живот, то вид получается просто атлетический. К сожалению, так я выгляжу только под одним углом зрения из бесконечного множества возможных, но зато находить его умею безошибочно. Как опытному гончару без раздумий понятно, где нажать пальцами на ком глины, чтобы вылепить прекрасную вазу, так и мне было бы трудно не найти нужную точку; я сам бы удивился. Вот я и стою перед зеркалом, на потеху своим многочисленным девушкам и маме, которая однажды застукала меня за этим занятием.
Но пелена иллюзий упала с моих глаз лишь недавно, после покупки фотоаппарата с задержкой экспозиции, чтобы фотографировать себя без посторонней помощи. Я решил сделать «шуточный» автопортрет, раздевшись до пояса, чтобы в старости вспоминать, каков был в расцвете сил. Получив фотографии, я долго не мог решить: то ли мне по ошибке напечатали первую половину пленки, где я снимал, как Эмили купала собаку, то ли в пачку случайно попали чужие снимки, то ли я в самом деле чудовищно растолстел. Так или иначе, теперь я купил чудо-комплекс для сжигания жира с витамином В, что вкупе с ежедневным выгуливанием собаки через неделю сделает меня стройным, как йог. К тому же я бесповоротно решил начать ходить в тренажерный зал; точно так же твердо я намерен выучить испанский, разобраться со своей пенсионной карточкой, бросить курить и выяснить, чего я действительно хочу от жизни.
– Ну ладно, а ты как сказал бы? – спросил Джерард. – Есть политически корректный синоним для слова «шлюха»?
– Ночная бабочка? – предположил я. На столе лежал толковый словарь, открытый Джерардом на слове «проститутка».
– Смотря зачем тебе это надо, – игнорируя меня, ответил Фарли. – Я бы сказал, что это уже древняя история. Поезд ушел. Я бы о ней забыл. Следующая – пожалуйста. А если ты хочешь ее вернуть, придется попотеть. Даже не знаю, может, наплести ей что-нибудь типа того, как ты признаешь свою вину в том, что выгнал ее, и попросить о встрече, чтобы извиниться?
– Забыть я не в состоянии, – покачал головой Джерард. – Наверное, не надо бы вам об этом знать, но я все-таки скажу. Она наговорила мне таких мерзостей, о которых я даже в письме не мог упомянуть.
Меня всегда удивляют те, кто копит обиды. Как это им удается все упомнить? Судя по тому, как странно и нелогично вели себя со мной в какие-то моменты некоторые мои друзья, меня, видимо, тоже часто обижали, но кто именно и когда, я так и не запомнил. Как-то я получил от одной моей девушки букетик цветов. К цветам прилагалась открытка с одним словом «прости» и плачущим плюшевым мишкой. Не знаю, за что там было извиняться, кроме бездарной картинки. Наверное, и я лелеял бы обиды, вынашивал планы мести, злился и все такое, если б только вовремя замечал или вспоминал, что меня оскорбили. «Не прощаю, но забываю быстро» – вот, пожалуй, мой девиз. Наверное, мне давно следовало бы прийти в ярость по поводу огромного количества книг и кассет, которые, будучи даны кому-то на время, сгинули навсегда, но я не знаю, кто их у меня брал.
Однако Джерард меня заинтриговал, ибо я даже представить себе не могу, что могла сказать ему Пола хуже, чем говорила при расставании. Помнится, тогда она назвала его авторитарным, упертым, тупым фашистом, чья вера в безупречное прошлое заставляет его презирать всякого, кто радуется настоящему или надеется на будущее. А потом еще подумала и добавила, что духовное богатство у него, как у соковыжималки, и что от удаления грыжи она и то получила больше удовольствия, чем от интимной близости с ним. Удивили меня отнюдь не ее слова – сам я, пожалуй, еще и не то сказал бы, – но страсть, с которой она говорила. Вообще-то Пола настолько вежлива и деликатна, что вряд ли попросит вас подвинуться, если вы стоите у нее на ноге. Фарли тоже оживился.
– Продолжай, – сказал он, отложив газету и разглядывая фотографию, где мы с Венди торчали из гондолы, как две ноги из одного башмака.
– Она говорила, что любит меня, – сказал Джерард.
– И что же? – промычал Фарли, зачем-то перевернув фотографию вниз головами.
– Как это что? Говорила, что любит, а потом бросила.
– Ну, может, сначала любила, а потом разлюбила, – резонно заметил Фарли, убрав нашу с Венди фотографию обратно в коробку, и демонстративно содрогнулся. Венди он не любил, но, если уж на то пошло, ему не нравилась ни одна из моих девушек. Их он расценивал как мое малодушное бегство от серьезной общественной жизни.
Как-то я спросил Фарли, почему у него все девушки на одну ночь, но он возмущенно возразил, что никаких девушек на одну ночь себе не позволяет, ибо нельзя брать на себя такую ответственность. Хоть это и была шутка, я знаю, что ему случалось уходить домой с девушкой в час ночи, а к четырем утра уже возвращаться в клуб. Вероятно, где-нибудь на Средиземном море во время отпуска это в порядке вещей, но я как-то не видел, чтобы подобное случалось ночью во вторник в центре Лондона.
Джерард уже приближался к опасной грани, отделяющей разумную настойчивость от занудства.
– Либо она меня любит, либо нет. Разлюбить человека невозможно – раз смогла разлюбить, значит, просто никогда не любила. Поэтому либо ты лжешь себе, либо своему партнеру. В любом случае это ложь.
– Радость моя, не терзай себя, – посоветовал Фарли. – По-моему, разлюбить очень даже возможно. Может, переменилась она, а может, ты сам.
Джерард замолчал, погрузившись в глубокую скорбь то ли о себе, то ли о мире.
– Я не меняюсь, – мрачно возразил он. – Никогда.
– А может, стоило бы, – проронил Фарли. – Разве ты безупречен?
Этот вопрос мне ужасно понравился, потому что ответить на него почти невозможно. Разумеется, всем нам хочется сказать да, но мы так безупречны, что мешает скромность. Даже наши недостатки свидетельствуют о нашем совершенстве. Я в депрессии? Значит, я тонко чувствую. Я несдержан? Нет, просто раскован и артистичен. Я не дурак выпить? Ну, я ведь жизнелюб, эпикуреец! У Джерарда, однако, вопрос особых затруднений не вызвал.
– Нет, я не безупречен, но я – это я. Я постоянен, и потому я лучше большинства.
Этого я не мог так оставить.
– Отсюда, пожалуйста, поподробнее. В чем именно ты не безупречен? Составь список.
Джерард снисходительно усмехнулся:
– Ну, как-то раз я был не прав.
– Это когда? – спросил я. Ответ был мне хорошо известен, но хотелось, чтобы Фарли услышал его из первых рук.
– В 1992 году. Я думал, что не прав, но вообще-то был прав.
– Такими вещами не шутят, – сказал Фарли.
– Еще как шутят, – возразил Джерард. – Я на протяжении долгих лет сохраняю юношескую ясность ума и искрометный юмор, так что же, по-твоему, я зря стараюсь?
– Ну ладно, а в чем еще ты несовершенен?
Фарли проявлял несвойственную ему серьезность.
– Ерунда какая, откуда же мне знать? Что ты хочешь от меня услышать? Что я хотел бы быть добрее, приятнее в общении, обаятельнее или чтобы у меня член был побольше?
– Странно, что в списке нет этого пункта, – заметил я. – Пола все жаловалась, что он у тебя мал. – Я мило улыбнулся.
Я сказал это вовсе не из жестокости. Вопреки распространенному мнению, не думаю, чтобы мужчин, за очень малым исключением, сильно заботил размер собственного члена, если только он достаточно велик. Разумеется, никого не устроит гороховый стручок, но мало кто предпочтет рекордных габаритов тепличный огурец обычному, с грядки. Я же съязвил потому, что реагировать на подобные заявления надо именно так. Это искупительная жертва божеству беседы; принеся ее, можно с улыбкой перейти к следующему вопросу. Можно, если имеешь дело не с Джерардом.