Задним числом замечу: куда лучше было бы держаться собственных бывших подружек, большинство коих не легли бы со мною в постель, как бы я ни умолял, или, точнее, когда бы я ни умолял. Но ни одной из них не случилось дома. Тогда-то я и набрал номер Полы, которой было адресовано пламенное письмо Джерарда, мудро выброшенное Лидией в мусорное ведро.
Пола была свободной художницей, то есть жила на пособие. Я всегда ей симпатизировал, в особенности потому, что в спорах с Джерардом она неизменно вставала на мою сторону. Еще бы, недаром я говорил ей, как великолепно она выглядит перед очередным выходом в свет, даже если выглядела она чудовищно. Джерард, напротив, каждый раз оценивал ее внешний вид с уничтожающей честностью и всегда отмечал, насколько она стала хуже с момента первой встречи с ним. Он не ограничивался простым: «Мне не нравится, как ты накрасилась», но говорил подробно и конкретно: «Внешний край левого века ты подвела слишком жирно, с этой новой стрижкой ты похожа на мужчину (при надобности он даже уточнил бы, на какого именно), судя по покрою жакета, ты хочешь произвести впечатление деловой женщины, но туфли у тебя не того цвета». Что касается обуви, Джерард признает только один цвет – черный. Все остальное права на существование не имеет. Разумеется, с коричневыми брюками такая обувь не сочетается, но тут необходимо напомнить читателю, что единственный подходящий для брюк, да и любой другой одежды цвет – серый. Как-то раз, выслушав очередной длинный перечень претензий, Пола ехидно спросила: «А все остальное-то у меня как – нормально?» Джерард был искренне потрясен. «Нет, конечно, – ответил он, – просто это первое, что пришло мне в голову».
Встретиться с Полой я договорился в Сохо, «Френч-хаус». Не знаю, почему именно там: это довольно модный паб в стиле богемы пятидесятых, против которого я вообще-то ничего не имею, но пиво они подают в полпинтовых наперстках, и какой в этом смысл? Тем не менее днем Сохо – идеальное место для пьянки, поскольку постоянные клиенты-журналисты на работе (как они это называют), и в пабах полно людей, слишком неординарных для какой-либо работы.
Когда Пола вошла в зал, я еле узнал ее. Раньше от тирании Джерарда она была какая-то прибитая и, не считая двух-трех мелких бунтов, носила все ту же стандартную короткую стрижку и красную помаду, что и при первой встрече с ним. Теперь она отпустила волосы и краситься стала иначе – темно-бордовые губы, щедро подведенные глаза, – что подчеркивало ее острые, резкие черты. На ней было бледно-голубое платье до колен. Раньше я никогда не обращал внимания на ее фигуру, которая, хоть и не шла ни в какое сравнение с совершенными формами Элис, оказалась вовсе недурна. При взгляде на Элис челюсть у любого существа мужского пола отваливалась со стуком, а при взгляде на Полу – слегка открывался рот.
И все же она не особенно мне нравилась. Должно быть, тому виной ее любовь к гигиене. Разумеется, нет ничего хорошего в грязных, то есть немытых женщинах, но Пола представляла собой другую крайность. Она была чиста химически, антисептически, убийственно. От нее всегда исходил слабый запах дихлофоса. Как это ни парадоксально, меня отвращало от нее еще и то, что, по моим ощущениям, ее чистоту порочило пятно несмываемое, невыводимое – интимная связь с Джерардом.
Для меня было непостижимо, как смогла она выдержать с ним целых два года. Он обладает гигиеническими навыками шестилетней канализационной крысы. Крысы более пяти лет не живут, резонно возразите мне вы. Вот именно, отвечу я.
– Рад тебя видеть, – сказал я. Пола немного сдвинута на феминизме, причем самой крутой его разновидности, поэтому фраза «ты прекрасно выглядишь» послужила бы началом дебатов, участвовать в коих мне не хотелось.
– Я тоже, – ответила она. – Ты классно выглядишь.
И на меня слабо повеяло каким-то средством от сорняков.
– Да, вот растолстел. Раньше выглядел сногсшибательно, теперь всего лишь классно, – незаметно втягивая живот, усмехнулся я. Теперь смогу позволить себе личного тренера.
– Сногсшибательно и классно, – предостерегающе подняла она длинный палец, – необязательно означают «хорошо».
– В данном случае означают, – возразил я, с вежливой улыбкой метрдотеля, исполненного уверенности в том, что, хотя столики в зале пусты, все они заказаны вплоть до второго пришествия Христа, которому и тогда место за столиком найдется, только если очень повезет.
– Прости, Гарри, даже не знаю, почему меня всегда так и подмывает говорить тебе гадости, – рассмеялась она неестественно громко, будто не привыкла смеяться вслух.
– Не переживай, – успокоил ее я. – Слышала бы ты, что я говорю о тебе за глаза. Сядем, дорогая?
– Давай!
Она показала на два высоких табурета у окна и спросила, что я буду пить. А я и забыл, что ей нравится угощать первой.
Сговорились мы на бутылке вина, что давало возможность прилично выпить, не бегая к бару каждые десять минут. Пола вернулась с бутылкой «Божоле», красного французского, причем, к моему удовольствию, не нового урожая. Молодые вина, по-моему, – большой просчет французских виноторговцев. Могу представить, как какой-нибудь виноградарь в Кале, или где они там делают вино, ворчит: «Ужас, вы, англичане, отбираете у нас все молодое вино, и нам остается одна старая дрянь. Что же нам делать?»
– Что нового? – спросил я, умирая от нетерпения поскорее рассказать ей про Фарли и все остальное. Вот только про деньги решил пока не говорить. Пола с трудом сводит концы с концами, и мне не хотелось хвастаться перед нею или, пожалуй, давать ей деньги. Поразительно, как быстро триста тысяч начинают казаться довольно скромной суммой.
– Да почти ничего, – сказала она. – Вот занимаюсь иллюстрациями, так что могу позволить себе это.
И подняла бокал. Как и в Лидии, было в ней что-то ведьминское, нечто среднее между обольстительными чертовками из плейбоевских вариаций на тему Хэллоуина шестидесятых и средневековыми колдуньями, которых сжигали на кострах.
Хорошо, что она согласилась на денежную работу. Пола – одна из редких современных художников, действительно умеющих рисовать. Разумеется, в своем творческом поиске она об этом напрочь забывает. Чтобы в мире высокого искусства тебя принимали всерьез, необходимо быть посмешищем для простых смертных. Как я неустанно твержу Поле при каждой нашей встрече, высокое искусство существует только для того, чтобы бездельники, богатые и богатые бездельники могли чувствовать себя умнее нас всех. Творения Полы, как правило, напоминают мусорную скульптуру в углу нашей кухни, но я убежден, что она могла бы писать настоящие картины: уличные сцены, пейзажики, щенков и всякое такое.
Нарисовала она как-то раз и мой портрет, а точнее – шарж: я выглядел килограммов на десять тяжелее, чем в жизни, и вид у меня был затравленный. По словам Джерарда, меня как будто попросили убраться из кровати.
– Великолепно, – сказал я. – А ты знаешь, что Фарли умер?
Удивляюсь, как быстро я привык сразу переходить к делу.
– Да, получила письмо от Джерарда. Туда ему и дорога: мерзкий был тип.
Я вспомнил про ее имя и телефон на мониторе компьютера Фарли и решил потом расспросить поподробнее. Таким выражением лица, какое было у нее в данный момент, боксеры-тяжеловесы пугают противников, и я счел за благо пока не развивать тему ее взаимоотношений с Фарли.
– Значит, ты получила письмо.
«А вот это, наверное, любопытно», – подумал я.
– Что же там было – самобичевание, мольбы о прощении?
– Самобичевание? Это что? – переспросила Пола. Я забыл, как напряженно у художников со словами.
– Раскаяние, – пояснил я без малейшего высокомерия. Ну и что, если у Полы словарный запас деревенской девочки, зато у меня художественных навыков не больше, чем у моего пса.
– Нет, – сказала Пола. – Он назвал меня подлой изменницей.