— Он продал ее кому-то из Чигвелла, — Филипп не мог припомнить, чтобы был когда-то таким мстительным. Это был новый, горький вкус во рту, едкий и приносящий удовольствие: — Спроси, не продал ли он статую семье из Чигвелла по фамилии Майерсон.
— Я ее не продавал!
— Значит, подарили.
— Все было совсем не так. Это произошло совершенно случайно. Как ты знаешь, Кристин, я уехал в Америку, пробыл там месяц, и, пока отсутствовал, дом был выставлен на аукцион. Статую не должны были включить в список, я оставил распоряжение, чтобы ее не продавали, но произошла какая-то неразбериха и ее продали, — Арнэм злобно смотрел на Филиппа. — Я пришел в ужас, когда узнал об этом. Я сделал все от меня зависящее, чтобы получить ее обратно, даже разыскал агента, который ее купил. Но к тому времени он уже продал статую какому-то человеку, расплатившемуся наличными.
На самом деле я не позвонил тебе, Кристин, именно поэтому. Мне очень хотелось с тобой увидеться, но я не нашел в себе сил сообщить тебе о Флоре. Я, конечно, струсил. Какое-то время я думал, что смогу ее вернуть, а когда ничего не получилось и я переехал в новый дом, прошел уже не один месяц, и я понял, что не могу позвонить теперь, потому что теперь это глупо, теперь слишком поздно. Кроме того, что я сказал, мне нечего объяснить по поводу статуи. Когда я встретил на Бейкер-стрит твоего сына, я понял, как сильно… как сильно мне тебя не хватает. — Филипп почувствовал на себе негодующий взгляд. Римское лицо Арнэма побагровело. — Я хотел тебя увидеть, — он говорил уже почти униженно, — я хотел тебе позвонить, хотел, но все время волновался по поводу статуи. Я думал, что придется тебе сказать, что она разбилась или… или что ее украли.
Филипп невесело усмехнулся. Мать поднялась, взяла вазу с гвоздиками и поставила на подоконник. Она расправила цветы, стараясь, чтобы они стояли симметрично. Она молчала. Харди спрыгнул со стула, на котором лежал, и бросился к Арнэму, подняв добрую, весело подергивающуюся мордочку и виляя хвостом. Филипп заметил, как бесспорно и очевидно инстинктивное отвращение Арнэма к собаке. Зачем тот вытянул руку, чтобы погладить Харди? Конечно, чтобы сделать приятное Кристин.
Кристин повернулась к Арнэму. Филипп ждал, что она начнет осыпать его упреками, хотя это было бы так на нее не похоже. Но Кристин лишь улыбнулась и произнесла:
— Ну, все разрешилось. Надеюсь, и ты чувствуешь, что недоразумению положен конец. А теперь я заварю нам всем чаю.
— Ты позволишь мне пригласить тебя на ужин, Кристин?
— Думаю, нет. Уже довольно поздно, а я не привыкла в такое время ужинать, к тому же тебе предстоит неблизкий путь. Боюсь, до сегодняшнего дня я не понимала, — добавила она очень светски, — какой этот путь неблизкий.
Филипп оставил их и пошел наверх. Он должен вернуться к Сенте, хотя сейчас ему хотелось этого меньше всего на свете. Скажи ему кто-нибудь два дня назад, что наступит, и скоро, время, когда он ни за что не захочет видеть ее, что мысль о встрече с ней будет ему отвратительна, он усмехнулся бы снисходительно. А теперь он чувствовал себя так, как когда-то очень давно, когда он был еще совсем маленький и у него заболел кот. Этого черно-серого бродягу Уордманы приютили уже взрослым, назвали Дымком, и благодаря заботливому уходу и хорошей еде он превратился в красивое блестящее создание.
Дымок спал на кровати Филиппа. По вечерам, пока мальчик делал уроки, он лежал у него на коленях. Этот кот в большей степени принадлежал Филиппу, мальчик ласкал его, гладил, баловал. Дымку уже было, наверное, четырнадцать или пятнадцать лет, и он заболел. Зубы испортились, изо рта пахло, шерсть лезла, на шкурке появились проплешины, кот перестал умываться. И Филипп перестал чувствовать привязанность к нему, перестал его любить. Он делал вид, что по-прежнему испытывает к нему что-то, но притворялся плохо и неумело. Как это ни ужасно, но он начал сторониться бедного Дымка и обходил его корзину, стоявшую в углу на кухне, а когда родители, решились наконец сказать сыну, что предлагают из лучших побуждений усыпить Дымка, Филипп почувствовал такое облегчение, словно гора свалилась с плеч.
Не любил ли он своего кота только за красоту? Не любил ли он и Сету только за красоту? И за то, что он считал красотой ее духа, личности, души, если угодно? Теперь он чувствовал, что как раз это в ней дурно, грязно, нездорово, зловеще искажено. От этого разило. Перестал ли он любить ее именно поэтому? Все не так просто. Филиппа не просто отталкивало безумие Сенты — он чувствовал, что любил придуманную им самим красавицу, а не того странного дикого зверька с извращенным сознанием, поджидавшего его на Тарзус-стрит.