Наступило молчание. Маркиза Доре сказала:
– Это очень удобно.
– Да, – сказал Л'Эстисак, – все вы стараетесь сохранить веревку у себя на шее.
Часы в кожаном футляре пробили один раз. Рабеф поднял глаза. Стрелки показывали половину двенадцатого. И в заключение он тихо сказал:
– Селия – свободная женщина и поступает так, как хочет, – и будет поступать, как захочет. А когда она вернется в виллу Шишурль, если она пожелает принять меня в свою жизнь, я буду так же польщен этим и соглашусь ли я на это или откажусь – я, свободный человек, поступлю так, как я захочу, нисколько не интересуясь тем, что думают об этом дураки. Рыжка, дитя мое! Мы выпили весь чай.
Глава семнадцатая
Честь этого требует…
Фарфоровые часы в ресторане «Цесарка» пробили один раз. Стрелки показывали половину двенадцатого.
Главный большой зал, ослепительно освещенный гроздьями электрических лампочек, протянувшихся под расписным потолком вдоль всего фриза, был наполовину пуст, оттого что четверг не считается в Тулоне подходящим днем для «элегантного времяпрепровождения». Поэтому здесь было всего десятка три мужчин, разговаривавших за стаканом вина и сидевших небольшими группами, и две-три женщины, торопливо доедавшие последние сандвичи наедине со своими любовниками, перед тем как уйти с ними. Было почти тихо. Сквозь желтые и синие стекла, отделявшие главный зал от зала, ближнего к выходу, видно было, как за маленькими круглыми столиками сидели торопливые люди, которые забежали сюда на четверть часа, чтобы только утолить жажду; а вокруг них на скамейках вдоль стен восседали девицы последнего сорта, бедные странницы, которые каждый вечер ждут, чтобы какой-нибудь праздношатающийся прохожий бросил платок которой-нибудь из них…
Итак, часы пробили один удар. Дверь, выходящая на бульвар, приоткрылась, и на пороге появилась женщина в непромокаемом пальто. С ее зонтика струилась вода. Быстрыми шагами она вошла в главный зал и остановилась, пытливо, пара за парой, осматривая всех присутствующих, прищуриваясь, чтобы лучше видеть.
Лакей в зеленой ливрее – лакей из «Цесарки», очень известная в Тулоне личность – розовый и белокурый херувим с детскими глазами и девичьими волосами, тихо скользнул к новоприбывшей даме и таинственно спросил:
– Мадам Мандаринша ищет кого-нибудь?
Он протянул руку к ее зонтику, с которого все еще струилась вода; но она не выпустила зонтика из рук.
– Да. Я разыскиваю мадам Селию. Она сегодня с гардемарином Пейрасом. Вы, наверно, уже видели их после обеда? Я думаю, они еще не ушли? Или…
Херувимчик, однако, не разжимал рта и подозрительно смотрел на молодую женщину. Мандаринша ищет Селию? Что это значит? Война или мир? Этого не угадаешь заранее. Еще так недавно в этом же самом зале Селия искала Жолиетту. И лакей из «Цесарки», этот розовый и белокурый херувимчик, мог бы многому научить самых смелых психологов, занимающихся изучением женской психологии. К тому же, когда дамы начинают драться, всегда страдает посуда учреждения.
Успокоенный своими наблюдениями, он кивнул головой на столик в дальнем конце зала.
– Нет, господин Пейрас и мадам Селия еще не ушли, они еще здесь. Кушают. Я повешу ваше мокрое пальто.
Мандаринша спокойно освободилась от макинтоша, блестевшего от дождя, и подставила грязные ботинки под тряпку лакея.
За тем же столиком, за которым полтора месяца тому назад Жолиетта ужинала с Пейрасом, Пейрас ужинал теперь с Селией.
Они молча сидели друг против друга. Гардемарин через накрытый стол держал руку своей любовницы. И Селия, облокотившись другой рукой о стол и опершись на нее щекой, смотрела на Пейраса долгим и неподвижным взглядом. Дойдя до них, Мандаринша еще раз остановилась, изумленная необыкновенным блеском ее глаз. Она часто восхищалась глазами Селии, которые походили на две черные лампады. Но сегодня эти лампады пылали сквозь темное стекло необыкновенно ярким светом, и блеск их освещал все ее лицо. Казалось, что под ее матовой кожей уже не кровь струится по тонкой дрожащей сети вен и артерий, а ласковый горячий огонь, тот самый огонь, который как будто опалил лицо Мандаринши, когда она еще ближе подошла и тоже облокотилась о стол между обоими любовниками.
Но и тогда Селия не заговорила. Она продолжала смотреть на Пейраса и видела только его одного. Пейрас, заразившись ее молчанием, молча же поклонился и подвинулся, чтобы дать Мандаринше место за столиком.
И Мандаринша заговорила первая.
– Привет вам обоим, – спокойно сказала она.
Тогда Пейрас отвечал:
– Добрый вечер.
При звуке его голоса Селия, казалось, пробудилась от своего сна.
– Здравствуйте, дорогая!..
И она улыбнулась. Мандаринша никогда не видала у нее такой веселой и такой нежной улыбки.
Теперь Селия приподнялась и взяла руку своего старшего друга.
– Как хорошо, что вы именно сегодня, несмотря на такой дождь, зашли в «Цесарку», ведь вы бываете здесь не чаще, чем раз в неделю. Садитесь же скорее. Остался еще кусочек холодной куропатки и большая трюфель.
– Спасибо, – сказала Мандаринша, – но я не голодна: я уже поела там.
– Где там?
– Там!.. у вас! на вилле Шишурль. Ведь сегодня четверг, Селия, а у вас по четвергам чай и сандвичи.
Мгновенно таинственный огонь во всех венах и всех артериях Селии как бы погас под ее матовой кожей. И вместо него опять заструилась темная кровь. Мандаринша почувствовала, как у нее странно защемило сердце.
– Это правда, – прошептала Селия, – сегодня четверг…
Она дважды провела рукой по лбу. А ее любовник, по-прежнему беспечно державший ее протянутую руку, склонил голову набок и посмотрел в ее черные, теперь уже не такие сияющие, глаза.
Потом Селия спросила изменившимся голосом:
– Значит… вы пришли оттуда?
– Да, – сказала Мандаринша. И обе замолчали.
Тогда Бертран Пейрас непринужденно встал. Он вежливо улыбнулся Мандаринше и, наклонившись к Селии, еще раз посмотрел ей прямо в глаза. Ни он, ни она не отпустили руки друг друга. Он высоко поднял ее руку, поднес ее к губам и медленно поцеловал в ладонь. Потом сказал очень спокойно:
– Извините меня, прекрасные дамы, я оставляю вас на пять минут. К умывальнику только что прошел человек, – один человек, с которым мне нужно перекинуться несколькими словами.
И он удалился, скромно и неторопливо.
Оставшись одни, они помолчали еще мгновение. Потом Селия повторила:
– Вы пришли оттуда?
И Мандаринша тоже повторила:
– Да.
Селия колебалась. Наконец еще тише, и каким-то хриплым голосом, она сказала:
– Мандаринша… Там, очень… Там, очень… очень сердятся?
Мандаринша ясно и определенно мотнула головой справа налево:
– Нет.
– Вот как! – сказала Селия.
И тотчас же устремила вопросительный взгляд на подругу:
– А вы… вы сердитесь?
– Да, – сказала Мандаринша.
Теперь они сидели обе, облокотившись на стол и близко наклонившись друг к другу; Мандаринша слушала, упорно не поднимая глаз…
– Что поделаешь!.. Он пришел и сказал мне, что он любит меня, как прежде, и даже больше; что он в этом вполне уверен, что он успел обдумать все это во время плавания; и что в продолжение всего этого плавания он думал обо мне, только обо мне, а не о ней, знаете – той, с которой мы подрались. Он сказал мне, что с того самого дня он почувствовал, что любит меня, именно меня, а не ее, оттого что в тот миг, когда мы сцепились и все выбежали нас разнимать, он всей душой желал победы мне, а не ей, и он клялся, что чуть не умер от радости, когда увидел, что она упала и запросила пощады. Вы понимаете, он вынужден был отвезти ее домой: я чуть не убила ее, эту женщину; она была вся в крови, а ее тело было сплошной раной. Он не мог не позаботиться о ней, оттого что, сказать правду, досталось ей от меня только из-за него. И клянусь вам, что я била как следует. Конечно, она тоже защищалась, и мне тоже от нее попало; но я отлично помню, что больше всего у меня болели кулаки и колени, они прямо почернели от синяков, так больно я ими колотила ее. Наконец он дал честное слово, что с того самого дня он не провел с ней ни одной ночи и что теперь настала ее очередь плакать, как я плакала. И тогда я все ему простила.