Возражая Могутову, Кречетовъ прежде всего не понималъ, говоритъ ли онъ а priori, или изучивъ русскаго рабочаго на дѣлѣ. Но если безспорный фактъ, что наши крестьяне математически точно умѣютъ дѣлить сѣнокосы и поля между собою, то они такъ же правильно съумѣютъ подѣлить работу на желѣзной дорогѣ и деньги за работу. Они не умѣютъ писать, но у нихъ въ большомъ ходу бирка, которой они пользуются лучше всякаго записыванія. Откладывать работу на-завтра артель не позволить. Что же касается «авось и завтра», то пользоваться ими часто не позволитъ артель.
Что сѣнокосъ и поля наши крестьяне умѣютъ дѣлить мудро и правильно, въ этомъ Могутовъ вполнѣ соглашался; но вѣдь это дѣлается разъ въ годъ и, обыкновенно, въ воскресенье, такъ что споръ изъ-за дѣлежа остается безслѣденъ для продуктивности работы, а на дорогѣ придется дѣлить каждый день: утромъ, гдѣ кому стать на работу, и вечеромъ, кто сколько сработалъ. Если при этомъ будетъ во сто разъ менѣе крику и ссоръ, чѣмъ при дѣлежѣ сѣнокоса, то все-таки будетъ пропадать у всѣхъ, по меньшей мѣрѣ, три часа времени даромъ каждый день. На биркѣ можно отмѣтить для памяти что-либо крупное, не часто случающееся: напримѣръ, заемъ денегъ, сколько нажато копенъ, такъ какъ жниво идетъ всего пять-десять дней; но плохо на биркѣ записывать кубики и его части, и притомъ каждый день нѣсколькимъ десяткамъ человѣкъ, составляющимъ артель… Всегда въ артели будутъ говоруны, которые съумѣютъ подбить цѣлую артель пользоваться «завтра». Въ сельской работѣ откладывать дѣло на-завтра нельзя, — тамъ не ждетъ время, что хорошо понятно для крестьянина, — а для рабочаго желѣзной дороги рѣшительно все равно, будетъ или нѣтъ окончена дорога къ извѣстному времени, если тѣ, кто взялъ на себя постройку дороги, относятся индифферентно къ успѣху работъ, сдадутъ ее на добрую охоту рабочихъ.
— Я не сомнѣваюсь, что быть-можетъ, на взглядъ тѣхъ, кто хорошо знакомъ съ нашимъ крестьяниномъ въ его домашней обстановкѣ и съ его работой чисто сельско-хозяйственной, мое мнѣніе должно казаться невѣрнымъ; но если я мало видѣлъ народъ во время его полевыхъ работъ, то я хорошо изучилъ его на фабрикахъ и при ремонтѣ шоссе. Впрочемъ, мнѣ кажется, что личное мнѣніе кого бы то ни было только тогда должно быть принято безъапелляціонно, когда оно не противорѣчитъ хорошо извѣстнымъ фактамъ. Доброта, выносливость и терпѣніе нашего народа признается всѣми, его смѣтливость и находчивость въ довольно сложныхъ случаяхъ — тоже; но и разсказы изъ народнаго быта Рѣшетникова, Якушкина, двоихъ Успенскихъ, Слѣпцова, Левитова, Потѣхина — тоже извѣстны всѣмъ. «На постояломъ дворѣ» Н. Успенскаго, въ несчастью, не исключеніе, а сплошь и рядомъ встрѣчающаяся фотографически-вѣрная картинка, — и нашему крестьянину безъ руководителя нельзя обойтись въ сложномъ дѣлѣ, что отлично сознаетъ и самъ крестьянинъ. Тамъ, гдѣ работаютъ вмѣстѣ десять, даже пять человѣкъ, они непремѣнно выберутъ одного въ большаки, которому строго подчиняются, въ большой артели они также выберутъ большака, отлично справятся съ харчами, но они не справятся съ желѣзнодорожнымъ дѣломъ безъ присмотра и правильнаго руководства. Сложное это дѣло, не присмотрится къ нему нашъ крестьянинъ и нельзя ему обойтись при работѣ землянаго полотна желѣзной дороги безъ руководительства людей болѣе его развитыхъ и знающихъ.
Такъ закончилъ Могутовъ свою длинную рѣчь. Ровный и серьезный голосъ, которымъ во все время онъ говорилъ, ясно слышавшаяся въ немъ внутренняя сила, которая бываетъ только у говорящихъ правду, правду пережитую, испытанную своимъ личнымъ опытомъ, его ссылки на извѣстныхъ бытовыхъ писателей о народѣ и его ссылки на самого себя, сказанныя безъ малѣйшаго конфуза или самохвальства, — все это заставило, въ концу бесѣды, Кречетова признать Могутова правымъ, что подтвердилъ и Переѣхавшій, который все время внимательно слушалъ и только изрѣдка односложными звуками выражалъ свое одобреніе.
— Вы правы, — сказалъ Кречетовъ въ заключеніе. — Намъ придется совершенно измѣнить нашу программу. Завтра я передамъ ваши слова на обсужденіе своихъ товарищей и увѣренъ, что они тоже согласятся съ вашимъ мнѣніемъ… Вѣдь, вы не держитесь праздниковъ и я могу съ завтрашняго дня считать васъ у себя на работѣ, или лучше въ компаніи со мной? О жалованьи я съ вами говорить не буду. Приходите завтра, мы потолкуемъ и о жалованьи, а главное — о работѣ вообще и о вашей въ частности. Я взялся за это дѣло не изъ корысти, и потому… Уже часъ, — не окончивъ фразы и посмотрѣвъ на часы, сказалъ онъ, вставая и беря шляпу. — Мнѣ нужно, какъ здѣшнему, сдѣлать нѣсколько визитовъ; я къ вамъ первымъ, такъ, при всемъ желаніи посидѣть еще у васъ, — не могу.
Могутовъ и Переѣхавшій вышли вмѣстѣ съ Кречетовымъ, такъ какъ имъ захотѣлось пройтись; но едва они отошли шаговъ пять-шесть отъ нумера, какъ ихъ остановилъ крикъ и плачъ женщины, идущей отъ воротъ и прямо къ нимъ на встрѣчу. Женщина одною рукой вела за собой босаго, грязнаго и худенькаго мальчика, а другой — то била себя въ грудь, то терла глаза, то поправляла платокъ на головѣ, изъ-подъ котораго въ безпорядкѣ выбились наружу космы волосъ. Это была Лукерья, прислуга нумеровъ полковницы Песковой, а мальчикъ — ея сынъ, тотъ самый, котораго мы видѣли у полицеймейстера.
— Барины мои! — остановившись противъ Кречетова, Переѣхавшаго и Могутова, выла и кричала Лукерья. — Голубчики! заступитесь за меня, не дайте сироту въ обиду. Злодѣи искалѣчили несчастнаго сынишку, — искалѣчили, наругались, изверги, надъ сынишкой, надъ сиротой, надъ малымъ сиротой!.. Да за что же это Господь наказываетъ меня? За что для перваго дня напасть посылаетъ? Батюшки мои! помогите… защитите… Сирота… дитя малое… дитя неразумное… Искалѣчили, наругались… — И она, въ промежуткахъ между словами, жалобно выла, и заливалась слезами.
— Разскажите толкомъ, въ чемъ дѣло, Лукерья! — сказалъ сурово Переѣхавшій.
— Барины мои! Викторъ Александровичъ, баринъ мой добрѣйшій! Умъ потеряла, съ ума сошла Лукерья! Хуже пьяной нонеча она, а у ней, не то что водки, чаю стакана во рту не было, — отвѣтила Лукерья уже болѣе спокойно, но продолжая всхлипывать.
— Ну, когда вы не пьяны, такъ разскажите толкомъ, въ чемъ дѣло, — сказалъ Переѣхавшій.
— Скинь штанишки! Скинь, стерва этакая! — рванувъ мальчика за ручонку, крикнула на него Лукерья.
Мальчикъ скорчилъ плаксивую рожицу, растегнулъ штаны, которыя съѣхали сами собой къ концу ногъ его, а Лукерья, задравъ халатикъ на голову мальчика, повернула его спиной къ Переѣхавшему. Спина и ягодицы мальчика испещрены были вдоль и поперекъ синими полосами; на нѣкоторыхъ были струпья засохшей крови, а на нѣкоторыхъ уже свѣтилась новая, нѣжная, красненькая кожа.
— Вотъ какъ расписали для праздника варвары, душегубы! Младенца изувѣчили, наругались!.. Барины мои, защитите!.. Сирота горемычная… — И Лукерья опять начала громко выть.
Скоро вся прислуга нумеровъ, нѣкоторые изъ жильцовъ и порядочное число уличныхъ зѣвакъ обоего пола столпились вокругъ нея.
— Ловко отхлестали, ловко!
— Знатная баня была къ празднику!
— Кто выпоролъ-то? Сказывай, кто выпоролъ мальчишку-то?
— Мальчишка — сынъ твой, что-ль?
Такіе вопросы, замѣчанія и слова сыпались со стороны собравшейся публики, обступившей Лукерью и ея сына, который, съ забраннымъ на голову халатикомъ и спущенными штанишками, стоялъ какъ вкопанный, вздрагивая по временамъ какъ бы отъ холода.