«Я его не долюбливаю, ему кажется болѣе удобнымъ объясниться сперва со мной, и онъ выбралъ для этого время, когда нѣтъ жены и дочери. Что-жь, я не прочь переговорить… Я вамъ, чиновникъ, отвѣчу, что для меня счастье Екатерины — все, что если она будетъ согласна вступить съ вами въ бракъ, то я, конечно, благословлю васъ, хотя, говоря откровенно, желалъ бы видѣть ее замужемъ за другимъ, болѣе васъ человѣчнымъ и менѣе васъ чиновнымъ человѣкомъ…»
Такъ рѣшилъ Дмитрій Ивановичъ отвѣтить Кожухову и болѣе не думалъ ни о немъ, ни объ его письмѣ. Въ субботу, возвратясь поздно ночью изъ собранія строителей дороги, онъ привелъ съ собою одного изъ нихъ ночевать, — и теперь, въ воскресенье утромъ, въ десятомъ часу, онъ и гость сидѣли за чаемъ въ столовой. Дмитрій Ивановичъ былъ совершенно одѣтъ, такъ какъ привыкъ одѣваться сейчасъ послѣ умыванія, а умывался — какъ только вставалъ съ постели и терпѣть не могъ халатовъ, шлафорокъ и даже сюртука или пиджака, если оные надѣты были на немъ не поверхъ жилета.
Въ десять часовъ лакей доложилъ, что г. Кожуховъ изволитъ дожидать въ залѣ. Дмитрій Ивановичъ, извинившись предъ гостемъ и предложивъ ему почитать газеты, поспѣшно вышелъ изъ столовой въ залъ.
Онъ и Кожуховъ очень любезно поздоровались. Кожуховъ имѣлъ совершенно обыкновенный, всегдашній, свой видъ: спокоенъ, независимъ, съ любезнымъ и серьезнымъ выраженіемъ во взглядѣ. Онъ никогда ничего не дѣлалъ не подготовившись, не обдумавъ, не предначертавъ себѣ ясной и всесторонней программы. Онъ и теперь, явившись къ Рымнину, чтобы переговорить съ нимъ о своей любви къ Софьѣ Михайловнѣ и о любви ея въ нему, имѣлъ заранѣе составленную программу своихъ рѣчей, жестовъ, тоновъ голоса, улыбокъ и т. д., при всевозможныхъ комбинаціяхъ въ отвѣтахъ, возраженіяхъ и даже, могущаго быть, нахальства со стороны Рымнина. Программа его была безукоризненно-прекрасна во всѣхъ отношеніяхъ. Она состояла, во-первыхъ, въ томъ, чтобы, при всевозможныхъ положеніяхъ хода переговоровъ, сохранить свой обыкновенный, джентльменскій, какъ онъ называлъ, видъ, ни на минуту не теряя при этомъ разсудительности въ рѣчахъ и спокойствія въ голосѣ, во-вторыхъ, чтобы быть все время въ положеніи нападающаго, такъ какъ въ оборонительномъ положеніи онъ привыкъ безмолвнымъ согласіемъ и поддакиваніемъ только безъ большаго конфуза уходить отъ гнѣва губернатора, въ положеніи же нападающаго онъ съ честью и славой держалъ бразды правленія надъ канцеляріей, надъ исправниками, становыми и городскою полиціей; въ-третьихъ, орудіями для нападенія избрать свободу чувства женщины, величіе свободы вообще, проклятіе притѣсненію и насилію, умъ и доброе сердце Рымнина, спокойствіе Софьи Михайловны, благодарность къ ней Рымнина за ея долгую любовь и труды по управленію имѣніями и, наконецъ, возможность, безобидно для всѣхъ, заинтересованныхъ лицъ, устроить счастье Софьи Михайловны, дать ей возможность любить его, Кожухова, такъ какъ онъ тоже любитъ ее, а любовь Рымнина сомнительна въ реальномъ смыслѣ, а идеально она можетъ продолжаться. Такова была программа Кожухова, и онъ имѣлъ совершенно спокойный видъ, — былъ увѣренъ въ полномъ выигрышѣ своего дѣла. Самое худшее, возможность чего онъ допускалъ, это то, что, въ гнѣвѣ или злобѣ, Рымнинъ попроситъ его уйти и болѣе не бывать въ его домѣ; но подобный исходъ онъ считалъ если и не полною побѣдой, то, во всякомъ случаѣ, выиграннымъ сраженіемъ, послѣ котораго въ скоромъ времени должна наступить полная побѣда. Пока Софья Михайловна любитъ его, пока она не встрѣтилась съ мужчиной, который бы заинтересовалъ ее болѣе, чѣмъ онъ, — для нея удаленіе его отъ ихъ дома и лишеніе возможности видѣть его будетъ тяжелымъ ударомъ. Она начнетъ скучать, у ней явится боязнь измѣны съ его стороны, желаніе видѣть его, принадлежать ему; а этого только и нужно Кожухову, — онъ отлично воспользуется подобнымъ ея состояніемъ и, пустивъ въ ходъ любовь, угрозу и, главное, логику, уговоритъ ее оставить мужа и броситься въ его объятія. Тогда — полная побѣда… Женщина, разъ поставившая себя въ подобное положеніе относительно мужа и любовника, уже на вѣки принадлежитъ любовнику, — для любовницы уже невозможна измѣна. Онъ и она, конечно, принуждены будутъ вести на первыхъ порахъ уединенную жизнь, уѣхать даже куда-нибудь далеко, напримѣръ, въ Парижъ или Неаполь, а тамъ — дѣти и… полная побѣда… Рымнинъ, конечно, не произведетъ скандала, не будетъ требовать черезъ полицію жену, — онъ человѣкъ съ положеніемъ и гуманенъ; служебная карьера Кожухова ничуть не пострадаетъ, — въ любовныя дѣла служащихъ начальство не вмѣшивается; Рымнинъ начнетъ страдать, скучать, а главное — томиться отъ нѣкотораго скандала и… скорѣе умретъ. Кожуховъ потомъ женится и достигнетъ того, чего хотѣлъ. Полная побѣда!..
«Не предполагаетъ возможности отказа», — подумалъ Дмитрій Ивановичъ, осмотрѣвъ всю фигуру Кожухова и не замѣтя въ ней ни малѣйшаго измѣненія противъ обыкновеннаго. Ему вдругъ сдѣлалось какъ-то неловко и не по себѣ. Ему всегда не нравился Кожуховъ, а теперь онъ просто былъ противенъ для него. Вѣдь онъ пришелъ просить, какъ предполагалъ Рымнинъ, принять его въ ихъ семью, просить — быть ему отцомъ, а имѣетъ видъ человѣка, исполняющаго самую обыкновенную обязанность, самую пустую формальность, — человѣка, который, какъ будто, уже завладѣлъ его Екатериной, его любимой, умной, доброй и единственною дочерью, и который, съ чувствомъ гордости и самохвальства, прикрытыхъ обыкновенною наружностью, пришелъ скорѣе похвастаться передъ нимъ, отцомъ, а не просить благословенія.
— Вы позволите мнѣ, Дмитрій Ивановичъ, прямо приступить въ дѣлу, для котораго я обезпокоилъ васъ и оторвалъ отъ дѣлъ земства и земской желѣзной дороги? — началъ Кожуховъ, когда онъ и Рымнинъ усѣлись въ залѣ у небольшаго стола предъ зеркаломъ.
— Готовъ слушать, — отвѣтилъ Рымнинъ, — стараясь не смотрѣть на Кожухова.
— Я долженъ прежде всего просить васъ, уважаемый Дмитрій Ивановичъ, дать мнѣ слово, что нашъ разговоръ останется навсегда только между нами.
— Почему?… Вы писали, что желаете говорить объ особѣ дорогой для меня. Мнѣ кажется, что нашъ разговоръ долженъ быть извѣстенъ этой особѣ, если только онъ не убьетъ ее или не доведетъ до паралича. — Рымнинъ старался придать своему голосу ироническій оттѣнокъ, но иронія, помимо его воли, выходила нѣсколько брюзгливою, сердитою, раздражительною.
— Говоря объ отсутствующемъ третьемъ, разговоръ двухъ можетъ касаться ихъ собственнаго отношенія къ первому. Мнѣ кажется, что мы, прежде чѣмъ высказать свое отношеніе къ лицу, составляющему предметъ нашей бесѣды, имѣемъ право просить своего собесѣдника, друга или врага, что безразлично, держать разговоръ въ секретѣ.
— Ну, а если я не хочу дать подобнаго слова? — громко и съ презрительною миной на лицѣ спросилъ Рымнинъ. Онъ считалъ для себя невозможнымъ, обиднымъ, оскорбительнымъ имѣть другомъ или врагомъ Кожухова, а между тѣмъ ему показалось, что Кожуховъ дѣлаетъ ясный намекъ на что-то подобное, и ему все болѣе и болѣе становился противнымъ видъ Кожухова, и въ его голосѣ все болѣе и болѣе начинала проявляться раздражительность, а на его лицѣ, помимо воли, все болѣе и болѣе выражалось презрѣніе.