«Добрый другъ, Гавріилъ Васильевичъ! — читалъ Кречетовъ. — Вчера мнѣ передалъ папа, что сегодня вамъ придется пережить много горя и непріятностей. На васъ будутъ клеветать, вы должны будете присутствовать при этомъ — и вамъ нельзя будетъ сказать ни одного слова въ защиту себя. Какъ мнѣ жаль васъ, добрый другъ! „Онъ любитъ меня, я для него — кумиръ, когда-то поверженный, а потомъ опять — все-жь богъ, и я буду на судѣ на виду у него, буду смотрѣть на него, улыбаться ему, чтобъ онъ смотрѣлъ на свой кумиръ, чтобъ онъ забылъ клеветниковъ, не страдалъ отъ ихъ лжи…“ Такъ думала я, Гавріилъ Васильевичъ, вчера и такъ хотѣла облегчить ваше сегоднешнее тяжелое положеніе на судѣ; но мнѣ, глупой, ничего не удается сдѣлать хорошаго: мое ученіе крестьянскихъ бѣдныхъ дѣтей не удалось и мнѣ не удалось помочь и вамъ, добрый другъ! Измученная и больная пріѣхала я третьяго дня въ городъ, а сегодня проснулась и не смогла встать съ постели. Я старалась поправиться къ полудню, но все напрасно, и я не могу быть на судѣ, не могу помочь вамъ. Я страдаю сильно отъ этого и вы простите и пожалѣйте меня…
„Я хотѣла было просить васъ навѣстить меня, но раздумала: мнѣ хочется самой, думой своей глупой головы, успокоить себя и порѣшить съ тѣмъ, что такъ сильно мучитъ меня и свалило въ постель. Боже, сколько зла я надѣлала, какая я преступница предъ Тобою!..
„Я вамъ тогда напишу, когда мнѣ будетъ нуженъ вашъ совѣтъ и ваша помощь. Подумайте и тогда скажите мнѣ, чѣмъ можно искупить самый тяжелый, какой только можетъ быть тяжелый, грѣхъ?…
«Не могу писать болѣе: у меня все спуталось въ головѣ… Если вамъ, добрый другъ, очень тяжело сегодня на судѣ, то и мнѣ уже болѣе мѣсяца страшно тяжело… Что я пишу! Что же изъ того? Что я хочу сказать?… Но вы меня любите, Гавріилъ Васильевичъ, вы поймете, что я хотѣла сказать… Пожалѣйте и простите меня, что пишу безъ смысла.
„Любящая васъ К. Рымнина“.
Кречетовъ со вниманіемъ прочелъ письмо, но онъ не замѣтилъ грустнаго тона письма, такъ какъ „добрый другъ“, „я буду на виду у него, буду смотрѣть на него, буду улыбаться ему“, „но вы меня любите“ и, наконецъ, „любящая васъ“ — привели его въ сильный восторгъ и затушевали собою все остальное въ письмѣ. Ему захотѣлось еще болѣе упиться этими милыми для него выраженіями письма, ему захотѣлось глубже вникнуть въ эти такъ много обѣщающія блаженства фразы — и онъ прочелъ письмо во второй разъ, прочелъ болѣе внимательно, останавливаясь на смыслѣ и тонѣ фразъ, которыя такъ хорошо нѣжили его при первомъ чтеніи письма.
„Что съ ней?“ — чуть не закричалъ онъ, когда прочелъ письмо во второй разъ. Онъ хотѣлъ спросить у Рымнина, что случилось съ его дочерью, опасно ли она больна, отчего онъ не сказалъ ему объ этомъ, но вмѣсто того, самъ не сознавая почему, только посмотрѣлъ на Рымнина, углубленнаго въ чтеніе газеты, вздохнулъ и началъ читать письмо въ третій разъ.
„Насъ только жалѣютъ, — думалъ онъ послѣ прочтенія письма въ третій разъ. — Но что съ тобой? Ты — преступница? Ты — великая грѣшница?… Твое ученіе крестьянскихъ ребятишекъ не удалось?… Ты винишь себя въ этомъ потому, что кто добръ, тотъ все валитъ на себя и выгораживаетъ другихъ. Ты — грѣшница?… Еслибы Христосъ былъ снятъ со креста Его мучителями, еслибы мучители не дали Ему умереть за жалкое человѣчество, это бы мучило Христа, Онъ страдалъ бы отъ этого… И тебя мучитъ и тревожитъ, что твое ученіе крестьянскихъ ребятишекъ не удалось, что оно измучило тебя и не принесло пользы бѣднымъ ребятишкамъ, что ты жива, а ученіе твое не пошло въ прокъ… Но я успокою тебя, я объясню, что не одиночныя силы, не желаніе, не трудъ одной доброй души нужны, чтобы вывести изъ чисто скотоподобнаго состоянія нашихъ крестьянъ, чтобы дѣти ихъ могли съ пользою учиться…
„Гдѣ мнѣ, уроду физическому и уроду нравственному, успокоить кого-либо“, — думалъ Кречетовъ немного погодя, когда ему вдругъ пришло на умъ, что онъ еще только думаетъ успокоить Катерину Дмитріевну, а она уже успокоила его тревоги своимъ письмомъ, заставила его забыть все окружающее, такъ что только пронзительно-пискливый выкрикъ судебнаго пристава: „судъ идетъ!“ — заставилъ его вздрогнуть, вздохнуть и мимолетно посмотрѣть на все и всѣхъ въ залѣ.
— Ваше заключеніе! — обратился предсѣдатель суда къ Лукомскому, когда судьи опять усѣлись за столомъ на эстрадѣ и въ залѣ водворилась тишина.
— Дѣло такъ просто, такъ несложно, что я не стану утруждать васъ, господа судьи, длинною рѣчью, — началъ ровнымъ и совершенно хладнокровнымъ голосомъ Лукомскій. — Подсудимый Ахневъ сознался въ своихъ противузаконныхъ дѣйствіяхъ, свидѣтели подтвердили его признаніе — и для васъ, господа судьи, остается произнести приговоръ надъ обвиняемымъ на основаніи закона. Но законъ предоставляетъ всегда суду двояко относиться къ обвиняемому, смотря по большему или меньшему участію злой воли его при совершеніи преступленія, чистосердечно или нѣтъ сознался онъ въ своей винѣ, имѣетъ или нѣтъ сдѣланное обвиняемымъ преступленіе характеръ заразительности, затрогиваетъ ли оно собою самыя дорогія вѣрованія и убѣжденія общества и т. д. На основаніи этого, предоставленнаго вамъ закономъ, права, вы, господа судьи, можете двояко отнестись и къ обвиняемому Ахневу: вы можете или признать его виновнымъ, но, принявъ во вниманіе его чистосердечное раскаяніе, его молодые годы, покрытіе имъ убытковъ отъ преступленія и еще нѣкоторыя обстоятельства, о которыхъ я, впрочемъ, не буду упоминать, — сдѣлать обвиняемому только строгій выговоръ безъ отрѣшенія его отъ должности пристава и не предавая его суду; или вы можете не признать въ этомъ дѣлѣ смягчающихъ вину обстоятельствъ и отрѣшить Ахнева отъ должности и предать суду. Я лично склоняюсь на сторону перваго мнѣнія; но въ настоящемъ дѣлѣ есть обстоятельства, которыя должны, мнѣ кажется, побудить васъ, господа судьи, при всемъ быть-можетъ вашемъ желаніи оказать снисхожденіе къ обвиняемому, — примѣнить къ нему самую строгую мѣру взысканія, т. е. отрѣшить его отъ должности и предать суду. Предать суду пристава Ахнева — значитъ произвести надъ его проступкомъ слѣдствіе чрезъ прокурорскій надзоръ; произвести слѣдствіе — значитъ раскрыть нѣкоторыя обстоятельства, о которыхъ я, повторяю еще разъ, не желаю упоминать, но раскрыть которыя для васъ, господа судьи, какъ мнѣ кажется, было бы очень желательно и даже необходимо. Мировой судъ — судъ новый; его задача — не только произносить приговоры, не только карать преступленія и проступки, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, служить цивилизующимъ, гуманнымъ началомъ для общества, — и вы, господа судьи, должны строго отнестись къ обвиняемому Ахневу, не боясь критическаго отношенія къ каждому изъ васъ, если случай или даже, допустимъ пока это, злой оговоръ коснется кого-либо изъ васъ. Представляетъ ли настоящее дѣло примѣръ подобнаго случая, судить объ этомъ вамъ, господа судьи… Больше я ничего не имѣю сказать.
Рѣчь Лукомскаго, несмотря на ея краткость и спокойную дикцію, даже быть-можетъ благодаря именно этой краткости и спокойной дикціи, произвела на судей и на публику сильное впечатлѣніе. И глаза всей публики были устремлены на Кречетова, и глаза всѣхъ судей смотрѣли на него, и ясно замѣтна была во взглядѣ всѣхъ грусть, досадливое сожалѣніе, тоскливое пренебреженіе, тогда какъ въ тѣхъ же глазахъ ясно свѣтилось снисхожденіе, извиненіе, прощеніе, когда они смотрѣли на Ахнева. Но Кречетовъ не видѣлъ этихъ взглядовъ, онъ не слышалъ рѣчи Лукомскаго, — онъ все такъ же сидѣлъ, устремивъ глаза на письмо Катерины Дмитріевны, и мысли его были далеко, далеко отъ суда.
„Я былъ добръ, любящъ, желалъ дѣлать добро людямъ, а какую пользу мнѣ и людямъ принесло все это? — думалъ онъ тогда. — Изъ-за чего почти каждый изъ насъ попадаетъ въ омутъ сплетенъ, скандаловъ и гибнетъ отъ нихъ безъ пользы для себя и для другихъ?… Но развѣ нѣтъ силъ у человѣчества разоблачить всю фальшь пошлости и уничтожить ее въ конецъ?… Къ чему вызывать на свѣтъ все человѣчество, когда дѣло касается твоей только собственной шкуры?… Къ чему быть метафизикомъ? Къ чему доискиваться до корня и начала всѣхъ причинъ?… Смотри кругомъ, слушай, что тутъ творится, и мсти прежде всего этому, воюй съ этимъ!.. Да, да! Я прежде всего обнаружу вотъ эту ложь, накажу вотъ этихъ лгуновъ, а потомъ… А потомъ? Что же потомъ?… «Ступай въ народъ! За честь отчизны, за убѣжденье, за любовь ступай и гибни! Умрешь не даромъ!» — сурово говорилъ мнѣ какъ-то Могутовъ изъ Некрасова… А вѣдь я — тоже сынъ народа, изуродованный помѣщичьей затѣей… Да и кто изъ насъ — дворянъ — не сынъ народа? Всѣ мы вышли изъ народа, и тѣмъ же путемъ, какъ и я. Я самъ, чтобы быть русскимъ дворяниномъ, долженъ былъ въ юности исковеркать себя въ конецъ, а у другихъ это дѣлалъ отецъ, дѣдъ или прадѣдъ надъ самимъ собою, а дѣти унаслѣдовали отъ предковъ искалѣченность. Пусть явится исторія дворянскихъ русскихъ родовъ — и навѣрно окажется, что каждый родъ произошелъ отъ мужика, и почти тѣмъ же путемъ, какъ и я… Ну, и прекрасно! Сперва справлюсь вотъ съ этой сволочью, а потомъ, рука объ руку съ Могутовымъ, пойду воевать «за честь отчизны, за убѣжденье, за любовь!»