— Да будетъ имя ей „Гуманность“, — еще болѣе внушительно, хотя и не очень громко, изрекъ опять Переѣхавшій, сильно пожимая руку Кречетова.
— А вы что посовѣтуете мнѣ дѣлать, Гордѣй Петровичъ? — спросилъ Кречетовъ и, отодвинувъ тарелку, упершись локтемъ на столъ, склонивъ голову на кисть руки и смотря внизъ, началъ обдумывать: что лучше — издавать ли газету, или идти съ Могутовымъ въ народъ? Вѣдь сколько было можно понять изъ отрывочныхъ фразъ Могутова, онъ считаетъ хожденіе въ народѣ наиболѣе полезнымъ дѣломъ.
— Жениться, — окончивъ жаркое, равнодушно отвѣтилъ Могутовъ. — „Гдѣ тебѣ газету издавать, когда брехня ничтожнаго чиновника чуть не до истерики доводитъ тебя?… И это лучшій изъ дворянъ, типъ дворянина-нигилиста!.. О, какъ вы проницательны, господинъ Переѣхавшій!“ — думалъ Могутовъ затѣмъ и началъ читать газету.
Послѣдовало опять продолжительное молчаніе, во время котораго лакей убиралъ жаркое и перемѣнялъ тарелки. Переѣхавшій, сильно насупившись, сопѣлъ и, находя отвѣтъ Могутова жесткимъ, придумывалъ рѣчь для его смягченія, а Кречетовъ, повернувъ лицо въ сторону Могутова, пристально и серьезно всматривался въ него.
„Какое право имѣетъ и этотъ шутить и смѣяться надо мною?… Да точно ли ты — герой, за которымъ нужно идти вслѣдъ намъ, измученнымъ жизнью людямъ?… Къ чорту трусость и мягкость! Довольно самоотверженія! Вамъ угодно подтрунивать надъ страдающимъ человѣкомъ? Извольте, я поднимаю перчатку!“ — думалъ Кречетовъ. Когда лакей подалъ кофе и сухое сладкое печенье, онъ заговорилъ совершенно спокойно, но съ зло-саркастическою усмѣшкой около рта:
— Да, Викторъ Александровичъ, намъ сегодня обоимъ одно и то же совѣтуютъ: жениться!.. Но управляющій контрольною палатой, навѣрно, пошутилъ съ вами, а господинъ Могутовъ говоритъ, конечно, серьезно… Господинъ Могутовъ всегда серьезенъ и такъ же серьезно говоритъ теперь „жениться“, какъ когда-то говорилъ: „Иди въ народъ! За честь отчизны, за убѣжденье, за любовь иди и гибни! Умрешь не даромъ!..“ Но знаете ли, господинъ Могутовъ, мнѣ лучше нравится, когда вы говорите не своимъ умомъ… И знаете ли, господинъ Могутовъ, я не вѣрю въ вашу серьезность, считаю ее пустымъ задоромъ, рисовкой, шумными побрякушками… И знаете ли почему? — Потому, что кому Богъ вложилъ въ душу даръ быть „глашатаемъ истинъ вѣковыхъ“, тотъ умѣетъ заглядывать въ душу людей, понимать муки страдающихъ людей, тотъ никогда не третируетъ подавленныхъ скорбью людей, не предназначаетъ ихъ для пошлыхъ ролей… Нѣтъ, я сегодня до неприличія золъ! — ударивъ себя ладонью по лбу и вдругъ перемѣнивъ тонъ изъ серьезнаго и сатирически-спокойнаго на болѣе громкій и съ оттѣнкомъ грусти, но съ тою же саркастическою усмѣшкой у рта, продолжалъ далѣе Кречетовъ. — Вы, пожалуйста, не сердитесь, Гордѣй Петровичъ! Конечно, вы вполнѣ правы, а во мнѣ говоритъ задѣтое за живое самолюбіе, — къ чему же тогда сердиться?
— Мало ли какую чепуху болтаетъ зря слабый человѣкъ въ горѣ, такъ за нее и сердиться? Извините, князь, Гордѣй Петровичъ не обратитъ вниманія на шпильки вашего сіятельства! Онъ за нихъ не вызоветъ на дуэль ваше сіятельство, а вызову васъ я! — громко, сильно сопя и вскинувъ грозно нахмуренные глаза на Кречетова, сказалъ Переѣхавшій и торопливо направился въ окну, гдѣ лежала его барашковая шапка. Онъ уже совсѣмъ было приготовилъ рѣчь, разъясняющую и смягчающую жесткое слово Могутова „жениться“, какъ вдругъ ему ясно послышался крикъ: „нашихъ бьютъ!..“ и онъ позабылъ приготовленную рѣчь, вскочилъ изъ-за стола, какъ ужаленный, далъ первый мѣткій залпъ и побѣжалъ за шапкой, чтобы вполнѣ вооруженнымъ спѣшить занять наиболѣе лучшій стратегическій пунктъ для предстоящей битвы.
„Не въ цѣль попалъ, жалкій стрѣлокъ! — думалъ въ это время Кречетовъ. — Попалъ въ того, кто былъ твоимъ другомъ, относился съ нѣжною любовью къ твоимъ слабостямъ… А тотъ? — Тотъ даже не моргнулъ бровью… Боже, какъ разбила, какъ искалѣчила меня жизнь!“ — отворотившись отъ Могутова и тяжело вздохнувъ, подумалъ онъ и, торопливо вставъ и подходя къ Переѣхавшему, началъ упрашивать его не уходить:
— Полно, Викторъ Александровичъ, — говорилъ онъ минорнымъ тономъ. — Простите Бога ради… Право, я сегодня похожъ на полоумнаго… Ну, не сердитесь, пожалуйста… Гордѣй Петровичъ отлично понялъ меня и не сердится…
Переѣхавшій посмотрѣлъ на Могутова. Тотъ, откинувъ газету, продолжалъ сидѣть за столомъ и спокойно смотрѣлъ на Кречетова и Переѣхавшаго. — „Экіе нервные! — думалъ онъ, чуть-чуть искрививъ ротъ. — И изъ-за чего сыръ-боръ загорѣлся? Одинъ въ истерику падаетъ, ибо оклеветанъ, и оклеветанъ не княземъ или графомъ, съ которыми не унизительно было бы драться на дуэли, но — о, скандалъ! — оклеветанъ маленькимъ чиновничкомъ. А другой… Охъ, еслибы тебѣ, добрая душа, да сила!.. „Гдѣ-жь дѣвалася сила дюжая, доблесть царская?“
— Ну, ладно, забудемъ это навсегда! — улыбнувшись сказалъ Переѣхавшій и, отдавъ шапку Кречетову, сѣлъ на прежнее мѣсто.
— Вотъ и прекрасно. Еще разъ извините, господа! Забудемъ это навсегда, — протягивая руку Могутову, улыбаясь, но съ еще болѣе тоскливымъ выраженіемъ въ глазахъ, сказалъ Кречетовъ, садясь у стола. — Будемъ пить кофе, господа, — крѣпко сжимая руку Могутова, продолжалъ онъ. — Только… скажите мнѣ, Гордѣй Петровичъ, что-нибудь не свое, а чужое… Мнѣ очень тяжело, господа! — вздохнувъ, закончилъ онъ и опять уперся локтемъ на столъ, склонивъ голову на кисть руки, и задумчиво смотрѣлъ внизъ. — „А моя натура положительно создана для войны, — думалъ онъ. — Неудачно попалъ, не въ цѣль попалъ, а чувствую, что тяжесть на душѣ менѣе гнететъ меня… Издавать газету?… Да, да! Это дѣло какъ разъ по мнѣ… Газета требуетъ безпрерывной войны, а война — моя стихія, въ которой я только и могу жить… Спасибо тебѣ, добрый человѣкъ, за совѣтъ!“
— Гейне веселыя пѣсни сочинялъ, такъ не прикажете ли, ваше сіятельство, прочесть чего изъ Гейне? — спросилъ Могутовъ, отпивъ полчашки кофе.
— Лежачаго не бьютъ, Гордѣй Петровичъ! — внушительно замѣтилъ Переѣхавшій.
— Ueber den Tod soll man veder lachen noch veinen, — сказалъ Могутовъ и потомъ отчетливо и совершенно спокойно прочелъ:
— Откуда это? — быстро поднявъ глаза на Могутова, спросилъ Кречетовъ.
— Изъ зимней сказки „Германія“ Гейне въ переводѣ Всеволода Костомарова, — отвѣтилъ Могутовъ.
— Да будетъ это программой газеты „Гуманность“! Да, Викторъ Александровичъ, спасибо вамъ! Я послѣдую вашему совѣту… Прохоръ, шампанскаго! — крикнулъ громко Кречетовъ, подымая волосы на головѣ, и въ глазахъ его вдругъ сверкнулъ огонекъ одушевленія, и лицо его вдругъ улыбнулось прежнею, некрасивою, но добродушною улыбкой.
— Браво! Браво! Да здравствуетъ „Гуманность“! — бросаясь въ объятія Кречетова, кричалъ громко Переѣхавшій.
Вскорѣ потомъ тріо отправилось въ театръ слушать концертъ знаменитаго виртуоза на скрипкѣ Аполлинарія Конскаго. Тріо помѣщалось въ ложѣ, но изъ нихъ только Переѣхавшій внимательно слушалъ и любовался виртуозностью и отчетливымъ изяществомъ игры концертанта, хотя и досадовалъ на отсутствіе въ немъ огня и вдохновенія артиста. Кречетовъ слушалъ, повидимому, внимательно, но въ головѣ у него создавался планъ, направленіе и программа газеты — и онъ во все время концерта думалъ и обдумывалъ планъ, направленіе и характеръ будущей своей газеты. А Могутовъ?
„На какого чорта была бы намъ такая размазня даже съ его богатствомъ!“ — разумѣя, вѣроятно, подъ „размазней“ Кречетова, сказалъ онъ самъ себѣ и началъ было вслушиваться въ игру Конскаго, но было уже поздно: послѣднее колѣно „соловья“ исполнилъ артистъ и концертъ кончился.
М. П. Забѣлло.
(Окончаніе слѣдуетъ.)
(Окончания не последовало)
1881