— Я хочу у васъ спросить, въ какомъ трактирѣ вѣдомости печатныя получаютъ? Почтой изъ Петербурга приходятъ, и господа въ нихъ читаютъ о происшествіяхъ: буйствахъ, грабежахъ, наградахъ…
— А, вѣдомости! Въ какомъ трактерѣ есть вѣдомости? не знаю. Господа ѣздятъ за рѣку шарманку слушать, можетъ тамъ я вѣдомости есть.
— А далеко это будетъ?
— Сказано за рѣкой, икнувши и еще болѣе сипло, отвѣтилъ будочникъ.
— А сколько извощику нужно заплатить, если туда доѣхать?
— Два двугривенныхъ.
— Покорнѣйше васъ благодарю, повернувшись сказалъ Могутовъ.
— Баринъ! Ваше благородіе! догоняя Могутова, кричалъ будочникъ. — Вы, ваше благородіе, болѣе двугривеннаго извощику не давайте: болѣе не слѣдуетъ…. А мнѣ, ваше благородіе, пятачокъ на водочку одолжите…. Вчера, грѣшнымъ дѣломъ, выпилъ, а нонѣ голова дуже трещитъ, а похмѣлиться нечѣмъ Не откажите, ваше благородіе!
— Причина уважительная, это все равно, что на лекарство вамъ. Извольте, подавая пятакъ, сказалъ Могутовъ.
— Извощикъ! закричалъ будочникъ во все свое осипшее горло. Покорнѣйше благодаримъ. Извощикъ! Это точно: одинаково, какъ на лекарство. Покорнѣйше благодарю. Извощикъ!
Въ нимъ подъѣхало трое извощиковъ, перегоняя другъ друга, ругаясь и хлеща лошадей.
— Какъ зовутъ? строго спросилъ у перваго извощика будочникъ.
— Меня-то? отвѣчалъ передній извощикъ.
— Не батьку твоего лысаго, съ матерью дурою, а тебя! грозно сказалъ будочникъ.
— Феногеномъ.
— А номеръ какой?
— Номеръ? Номеръ сорокъ семь.
— Такъ ты вотъ слушай, сорокъ семь! Ты, сорокъ семь, свезешь барина въ трактиръ за рѣку, въ новую ресторацію. Да свезешь хорошенько! Потому — приставъ приказалъ! И приказалъ тебѣ, сорокъ семь, болѣе двугривеннаго не брать. Слышишь? Баринъ тутъ вновѣ, такъ чтобы обиды ни Боже мой! Приставъ приказалъ!
— Ладно, ладно, солдатское твово благородіе, трогая лошадь, отвѣтилъ извощикъ.
Трактиръ, въ который пріѣхалъ Могутовъ, былъ новеньмій, нѣсколько недѣль назадъ открытый для публики, и потому не успѣлъ еще принять той сальности и помятости, которыми такъ богаты трактиры всѣхъ русскихъ городовъ, не исключая Петербурга и особенно Москвы. Большая зала, чистая, хорошо освѣщенная керосиновой люстрой у потолка, чистыя бѣлыя скатерти на столахъ, диваны безъ грязныхъ пятенъ и неровностей отъ сидѣнья, цвѣты на окнахъ не полузавялые; по срединѣ одной изъ стѣнъ залы стоялъ огромный органъ, а чрезъ арку у противоположной стѣны былъ видѣнъ большой буфетный шкафъ и буфетный столъ, на которомъ и въ которомъ было много блеска отъ графиновъ, бутылокъ, вазъ и т. п.,- таковъ былъ трактиръ. Въ большой залѣ было почти пусто. За однимъ столомъ сидѣлъ низенькій, худенькій, съ сѣдыми усами и головой, отставной, судя по костюму, полковникъ. Онъ внимательно читалъ «Московскія Вѣдомости», держа ихъ огромный листъ за края, такъ что худыя руки полковника были перпендикулярны къ туловищу, а самъ онъ походилъ на тѣ шесты на огородахъ, на которыхъ старый солдатскій мундиръ пугаетъ воробьевъ, замѣняя для нихъ настоящаго человѣка; передъ нимъ стоялъ холодный, едва начатый, стаканъ чаю, и, судя по этому, а также и потому, что онъ сурово и сердито посматривалъ на органъ, когда барабанъ органа громко стучалъ, можно было заключить, что не чай и не органъ, а внимательно читаемыя имъ «Московскія Вѣдомости» заставили его пожаловать въ трактиръ. На другомъ концѣ залы за столомъ сидѣло двое мужчинъ. Одинъ — болѣе средняго роста, съ продолговатымъ худымъ лицомъ, небольшими впалыми глазами, закрытыми выпуклыми синими очками, съ маленькой жиденькой бородкой и съ угреватымъ высокимъ лбомъ; другой — немного ниже ростомъ, съ округленнымъ лицомъ, съ живыми небольшими глазами, бритый и робко, и часто посматривающій по сторонамъ. Передъ ними на столѣ стояли графинъ съ водкой, нѣсколько бутылокъ пива и закуска на двухъ тарелкахъ.
Могутовъ усѣлся за столъ, одинаково удаленный отъ обоихъ занятыхъ столовъ, и, когда человѣкъ подалъ ему «Петербургскія Вѣдомости» и порцію чаю, внимательно началъ читать газету и медленно пить чай. Двое мужчинъ за столомъ разговаривали громко и постоянно приказывали человѣку ставить новые валы и «пущать машину». Органъ игралъ правильно, тонъ его былъ мягкій, и въ залѣ былъ хорошій резонансъ.
Почти вслѣдъ за Могутовымъ, въ залу вошелъ новый посѣтитель, молодой, лѣтъ двадцати шести мужчина, брюнетъ, съ. красивымъ лицомъ и большими прищуренными глазами. Онѣ вошелъ развязно, немного пошатываясь, и, осмотрѣвъ залу, прямо направился къ столу, за которымъ сидѣло двое.
— Наше-съ вамъ, протягивая руку угреватому, заговорилъ онъ громко. Какъ я радъ, что васъ тутъ встрѣтилъ. Я, знаете, зашелъ въ «Англію», пропустилъ, оживился и въ положеніе общественное вошелъ, а въ «Англіи», не то-что пріятелей, а образа человѣческаго нѣтъ. Я Таню не то что за образъ человѣческій, а даже за образъ женскій не считаю!.. Потянуло сюда музыку слушать. Правду говоря, не музыку слушать, а голову затуманить потянуло…. У меня, дорогой Викторъ Александровичъ, — онъ сѣлъ за столъ, — голова дурацкая въ отношеніи загула! Скверная и въ другихъ отношеніяхъ, но въ отношеніи загула особливо скверная. Подавай ей компанію для этого, а такъ, значитъ, одна, по аглицки, въ уединенности, этого она никакъ не можетъ…. Примайте меня въ компанію!.. Судя по сему и по этому, указывая на графинъ и бутылки, говорилъ онъ все болѣе и болѣе громко и развязно, — вы тоже голову успокоить захотѣли? Ну, и давайте будемъ вмѣстѣ кутить! А? Примете въ компанію?
— Садись, братъ, отвѣчалъ угреватый сильно въ носъ. Можно успокоеніе совмѣстно произвести. Мы уже малость въ успокоеніи обрѣтаемся.
— И больше можемъ погрузиться въ оное, добавилъ круглолицый. — Душа человѣкъ, — Викторъ Александровичъ! подвигаясь къ угреватому и хлопая его по плечу, говорилъ красивый. А тебя, Филиппъ Федоровичъ, я хотя и мало знаю, но уважаю, потому вы оба люди образованные…. Переѣхавшій — профессоръ и музыку понимаетъ, а ты, Пантюхинъ, ты, братъ, — помѣщикъ! Настоящій помѣщикъ! Потому ты, братъ, гордый, какъ лордъ, и никого звать не хочешь, какъ самъ князь Король-Кречетовъ, чтобъ ему ни дна, ни покрышки!.. Выпьемъ, братцы!.. За ваше здоровье! наливая рюмки и поднявъ высоко одну, крикнулъ онъ.
Полковникъ сурово посмотрѣлъ на пирующихъ; посматривалъ на нихъ и Могутовъ, когда, отрывая лицо отъ газеты, пилъ чай.
— Выпить всегда можно, если не душа, а голова того требуетъ…. Ты за наше, а мы за твое…. Пьемъ, други моя! громко и сильно въ носъ говорилъ угреватый, онъ-же Переѣхавшій.
— Только нужно потише, потише, друзья, а то свободу другихъ нарушаемъ…. не будемъ мѣшать…. Можетъ люди почитать хотятъ…. захлебывая слова и тихо говорилъ Пантюхинъ, замѣтивъ суровое посматриваніе полковника.
— Они читать хотятъ, а мы пить и разговаривать хотимъ, говорилъ красивый, когда вся компанія опорожнила рюмки и начала часто прихлебывать пиво.
— Дѣльно! одобрилъ Переѣхавшій.
— Это, друзья, выходитъ насиліе, а свобода — первая вещь, потому ты, Ахневъ, самъ сказалъ, что я — гордый лордъ, а британскій лордъ свободой гордъ! противорѣча самому себѣ, громко закончилъ Пантюхинъ.
— Браво! Вѣрно! Вѣрно и браво! Я люблю свободу и…. піано и адажіо. Будемъ піано и адажіо, не будемъ мѣшать читать ерунду…. Теперь, Ахневъ, газетъ читать не стоитъ, потому газеты — ерунда…. Бисмаркъ-те, Наполеонъ-те, Папа-те, Бейстъ-те — вотъ-те и газета…. Народы молчатъ, ну и пошли въ ходъ разные «те», а на этихъ «те»-наплевать…. Пускай машину, Гугенотъ! не очень громко въ началѣ, но уже сильно громко въ концѣ, сказалъ Переѣхавшій.
— А какой, вашей милости, вамъ завгодно? спросилъ человѣкъ.
— Ставь наугадъ…. Мы теперь, Гугенотъ, не музыку твою пришли слушать, а головы наши въ спокой привести…. Понимаешь?… Намъ теперь лишь-бы шумъ…. ну, ты и производи шумъ…. Пущай машину, Гугенотъ, изъ Мейербера!
Компанія пила и шумѣла, органъ игралъ безъ остановки, полковникъ сердито и часто посматривалъ на пирующихъ, а Могутовъ нѣсколько разъ пристально посмотрѣлъ на угреватаго. Такъ вотъ каковъ мой сосѣдъ, господинъ Переѣхавшій, подумалъ онъ при этомъ.
— А какимъ манеромъ ты, братъ, пьянствуешь? спрашивалъ чрезъ часъ Пантюхинъ Ахнева. Женатому, братъ, не слѣдъ!.. не хорошо…. Право, не хорошо….