— Сейчасъ тѣнь дойдетъ до черточки, думаетъ въ это время Вася, — и будетъ звонокъ…. Сегодня будетъ вкусный обѣдъ: отецъ вчера принесъ денегъ…. Онъ скоро выучитъ послѣ обѣда уроки, въ пять часовъ нарветъ въ саду сливъ и яблокъ и понесетъ ихъ Гордюшѣ въ гимназію…. Въ половинѣ шестаго у пансіонеровъ рекреація, — и онъ пойдетъ съ Гордюшей, на верхнюю галлерею, сперва походятъ тамъ, онъ скажетъ Гордюшѣ уроки, Гордюша поправитъ…. Потомъ они вмѣстѣ будутъ смотрѣть съ верхней галлереи, какъ бѣгаютъ на дворѣ и играютъ въ мячъ гимназисты…. Будутъ смотрѣть на горы, на орликовъ, что, какъ мертвые, распростерши крылья, висятъ въ воздухѣ….
— А гдѣ я показывалъ пальцемъ? Я тебя, галко-ловъ, спрашиваю! говоритъ учитель злымъ и громкимъ голосомъ и тащитъ Васю къ доскѣ.
Вася блѣденъ; на его высокомъ лбу жилки налились кровью, глаза широко раскрыты. Онъ хочетъ сообразить, найти границы Африки, — вѣдь около границъ Африки учитель водилъ пальцемъ.
— А ты не лови галокъ! Смотри на доску, не давая сообразить Васѣ, продолжалъ учитель. Маршъ въ сѣкущую, галко-ловъ!
Воскресенье. Гордій торопливо идетъ изъ гимназіи въ отпускъ домой. Путь его не близокъ. Онъ, чуть не бѣгомъ, идетъ по глухимъ улицамъ и скромно, и ровно, какъ сказано въ его отпускномъ билетѣ, идетъ по главнымъ улицамъ. У него тревожный взглядъ, а въ головѣ рой мыслей.
— Почему съ четверга не ходитъ въ классъ Вася? Не боленъ-ли онъ? Онъ такой худенькій, блѣдный, — трудно-ли заболѣть, такъ легко простудиться…. А можетъ дома кто заболѣлъ? Нѣтъ, дома народу много, — Васю не будутъ держать…. Но ты скоро, поправишься, мой дорогой, мой худенькій братишка! Я не отойду отъ тебя сегодня, буду разсказывать тебѣ, читать буду, — ты заснешь, сонъ укрѣпитъ тебя, ну, ты и поправишься….
Онъ вбѣгаетъ въ комнату. Его встрѣчаютъ сестры и сообщаютъ, что Вася боленъ, сильно боленъ, лежитъ въ безпамятствѣ съ четверга, и докторъ сказалъ, что если онъ сегодня не поправится, то — умретъ. Онъ входитъ въ маленькую комнатку, почти темную отъ закрытаго платкомъ окна, и съ трудомъ различаетъ лежащаго на постелѣ Васю. Вася лежитъ безъ движенія, блѣдный, съ засохшими, потрескавшимися губами, разбросанными рученками и съ громадной головой: она обрита, на ней положена мушка, она натянула уже пузырь и такъ сильно увеличила голову больнаго…. Около постели, сгорбившись, сидитъ отецъ, устремивъ глаза на больнаго сына. Онъ не замѣтилъ, какъ вошелъ Гордій; онъ принялъ его за одну изъ дочерей, и онъ отстраняетъ Гордія; рукой, какъ бы говоря, что онъ самъ будетъ ухаживать за больнымъ, чтобы не подходили къ нему…. Отецъ замѣтилъ ошибку, и Гордій въ объятіяхъ отца, м слезы, неудержимыя слезы бѣгутъ изъ глазъ старика отца и изъ глазъ молодаго, четырнадцатилѣтняго сына.
— Онъ сегодня къ вечеру поправится, тихо говоритъ отецъ, послѣ долгаго, безмолвнаго рыданія. Докторъ сказалъ, что сегодня молодыя силы возьмутъ верхъ, будетъ кризисъ…. Меня не было дома, когда онъ пришелъ изъ гимназіи. Мать говоритъ, что онъ пришелъ блѣдный и прямо легъ на диванъ…. Когда я пришелъ со службы, онъ уже былъ безъ памяти и весь въ жару. Я его раздѣлъ, думалъ — простудился мальчикъ, — положилъ въ свою постель, заперъ дверь на ключъ, самъ сѣлъ у дверей и никого къ нему не пускалъ: вѣтеръ не будетъ заходить, онъ поспитъ, успокоится и будетъ, Богъ дастъ, здоровъ…. Наступила ночь. Онъ началъ кричать. Я сѣлъ около него, а онъ началъ махать рученками, какъ будто убѣжать хочетъ. Я его легонько удерживаю и стараюсь разобрать, что онъ кричитъ. «Не буду! Я буду, ей Богу, буду смотрѣть на палецъ! Я умру!» — вотъ только это и кричалъ…. Въ пятницу утромъ замолкъ, и вотъ такъ лежитъ до сихъ поръ…. Ходилъ самъ за докторомъ и, спасибо ему, сейчасъ пришелъ, — это въ пятницу утромъ, — прописалъ что-то, но не осматривалъ, а только руку къ головѣ приложилъ…. Былъ опять въ субботу, а сегодня утромъ пришелъ съ цирюльникомъ, голову обрилъ, мушку на голову положилъ и сказалъ, что къ вечеру поправится, — будетъ кризисъ….
— Онъ умретъ, Гордюша! помолчавъ немного и какъ бы не владѣя собой и потому громко, вскрикнулъ отецъ. Докторъ спросилъ: сколько у меня сыновей? Я сказалъ, что два, и онъ сказалъ, что сегодня вечеромъ у меня останется только одинъ сынъ….
Опять рыданія, долгія, молчаливыя рыданія отца и сына, казалось, слезы сами текли изъ ихъ глазъ, напряженно смотрящихъ на безжизненно лежащаго больнаго….
Отецъ и сынъ не отходятъ цѣлый день отъ больнаго. Къ вечеру Вася пришелъ въ сознаніе. Онъ открылъ глаза, мутные, безсмысленные глаза, и узналъ прежде всего Гордія. Онъ хотѣлъ вскочить съ постели, казалось, хотѣлъ броситься на шею Гордія, но отецъ удержалъ его рукою.
— Гордюша, началъ слабымъ, хриплымъ голосомъ Вася. Я умру…. Меня…. Я не шалилъ, Гордюша…. я зналъ урокъ…. Ты самъ сказалъ…. лучше нельзя, братишка…. Я не видалъ, гдѣ пальцемъ водилъ…. Я не вижу далеко….
На глазахъ больнаго мальчика показались чуть замѣтныя слезы. Онъ откинулъ голову, вздохнулъ, силился что-то еще сказать, но лицо конвульсивно подергивалось, рученки откидывались въ сторону, но словъ нельзя было разобрать. Онъ скоро умолкъ.
— Гордюша, заговорилъ черезъ нѣсколько минутъ больной. Вверху…. теплѣе…. чѣмъ внизу…. Тамъ ласточки шалятъ и дразнятъ ворона…. Тамъ орлики…. раскинувъ крылья висятъ… грѣются…. солнышко…. Христосъ на небѣ…. Я тамъ…. молиться…. Гордюша…. отецъ….
Три тихіе вздоха вырвались изъ груди больнаго, и всему конецъ…. Вася умеръ.
Октябрь. Воскресный день. Холодновато. Былъ здоровый утренній морозъ, но въ полдень солнышко свѣтитъ ярко. Оно слабо грѣетъ, но скорый свой путь пробѣгаетъ весело, хотя все груститъ, зная скорое его исчезновеніе: деревья роняютъ свои листья и какъ бы плачутъ за короткую любовь къ нимъ солнышка; въ садахъ не поютъ птицы, и только вороны стаями перелетаютъ съ одного двора на другой.
Гордій въ легонькой шинелькѣ бодро идетъ изъ гимназіи въ отпускъ. Вотъ онъ идетъ по глухой улицѣ, усыпанной желтыми листьями деревъ, и въ нему, какъ будто выскочивъ изъ-за дерева, подходитъ сворой и нервной походкой, потупивъ глаза въ землю, отецъ.
— А я тебя, сынишка, поджидаю, говоритъ онъ. Въ соборѣ обѣдня давно кончилась, тамъ теперь безлюдно, — пойдемъ туда…. Я хочу разсказать тебѣ исторію, случившуюся со мной…. Ты, пожалуйста, не пугайся; исторія такъ себѣ…. Не я — первый, не я — и послѣдній…. Это можетъ случиться со всякимъ….
Глаза старика моргали, голосъ дребезжалъ, шагъ то ускорялся, то замедлялся. Гордій робко, со страхомъ смотритъ на него. Онъ хочетъ слушать, внимательно слушать, что говорить отецъ, а въ голову лѣзутъ навязчивыя мысли: «Что случилось? Не умеръ-ли дядя, которому Богъ за его молитву посылалъ успѣхъ въ дѣлахъ, и который, вѣроятно, не оставилъ отцу наслѣдства, о которомъ такъ часто говорила мать? Нѣтъ, не то. Отецъ былъ бы тогда скучный, сидѣлъ бы дома, не былъ бы такой растерянный.»
— Дѣло въ томъ, продолжалъ отецъ, но лучше мы сперва сядемъ около собора: знаешь, за колокольней. Тамъ никто не ходитъ, а видъ оттуда знатный…. Сперва холмики, потомъ горочки, а потомъ горы, и среди нихъ, какъ царь среди народа, Эльбрусъ…. Сперва зелененькія горы, потомъ все свѣтлѣй и свѣтлѣй, а потомъ и совсѣмъ бѣлыя, чистыя, брилліантовыя…. Да, сынишка, на верху хорошо! Тамъ брилліантовъ много…. А внизу — одна зелень, а зелень скотина топчетъ, кушаетъ. Сперва кушаетъ полегоньку, весной только листочки молоденькіе, а къ осени съ корнемъ повырветь…. Скверно, сынишка, травушкѣ! Не даютъ ей разцвѣсть и покойно умереть…
Онъ остановился, какъ бы переводя духъ, но при этомъ шаги его, медленные во время разговора, стали торопливыми.
— Вотъ придемъ къ собору, я тебѣ подробно разскажу, какъ меня, бѣдную травушку, подъѣли…. Ну, да это ничего: ты не тревожься. Я немного колючая трава, меня сразу не съѣшь…. Видалъ, сынишка, какъ осенью козаки траву въ степи выжигаютъ? Издали красиво смотрѣть, а каково самой травушкѣ!
Они пришли къ собору и сѣли за уголъ колокольни. Отецъ молчалъ. Гордій смотрѣлъ въ землю, боясь встрѣтить блуждающій, тревожный взглядъ отца, который то часто хлопалъ вѣками, то устремлялъ глаза на одну точку, то скоро переходилъ глазами съ одного предмета на другой.
— Ишь, какъ высоко повисъ на воздухѣ! гладя на парящаго въ небѣ орла, продолжалъ отецъ. Помнишь, Вася предъ смертью вспоминалъ орликовъ…. Спалили и его, голубчика! Убили его!
Отецъ зарыдалъ. Онъ подперъ голову одной рукой, а другою обнялъ сына, притянувъ его къ своей груди, и слезы, крупныя слезы, падали изъ глазъ отца на лицо сына, мѣшались тамъ со слезами сына….