— И я одичалъ… Я ацтекомъ сталъ… въ кубѣ ацтекомъ… тоже рыдая, мямлилъ Пантюхинъ….
— Неужто такъ страшно?… Не идеальничаемъ-ли?… «Жажду дѣла въ груди затая, горячась отъ безплодныхъ сомнѣній, былъ лѣнивъ какъ Обломовъ Илья и скучалъ какъ Онѣгинъ Евгеній», — такъ что-ли? думалъ въ это время Могутовъ….
— Освободили меня, продолжалъ Переѣхавшій, — освободили разбитаго, безъ средствъ, и я тысячу верстъ сдѣлалъ пѣшкомъ и съ віолончелью за плечами…. Игралъ по дорогамъ, деревнямъ и селамъ; кланялся низко за брошенный изъ окна пятакъ; цѣловался съ пьяными мужиками у кабака или на свадьбѣ; лазаря игралъ съ нищими на базарахъ…. Ну, вотъ и пришелъ я, такимъ образомъ, въ эти Палестины. Тутъ у меня родня есть, — захотѣлось умереть среди близкихъ. Мнѣ скоро сорокъ будетъ и срокъ тоже скоро будетъ… Сестра тутъ у меня за учителемъ, Подосеновымъ. Я тебя съ нимъ познакомлю: увидишь педагога, посмотришь что за мужъ… Еще тутъ товарищъ по Горигорецкому, Вороновъ, есть. Совѣтникъ губернскаго правленія и родственникъ губернатору — знатная протекція!.. Ну, вотъ и живу тутъ. Меня любятъ палестинцы: ноги не подставляю, подслушиваю какую ни на-есть душу ихъ, плачу, когда они плачутъ, смѣюсь, когда они смѣются, — а это и нравится нашимъ жалкимъ палестинцамъ. Они, братъ, жалкіе! Глупы до жалости и добры до мордобитія!.. Дали мнѣ мѣсто въ статистическомъ комитетѣ — тридцать рублей въ мѣсяцъ и книги изъ библіотеки даромъ брать можно. Я и счастливъ. Поломанному, разбитому человѣку много-ли нужно?… Работаю шесть часовъ, читать есть что, играть на віолончели не мѣшаютъ, сытъ, обутъ и одѣтъ — чего же мнѣ нужно? Больному не нужна семья! Стремиться впередъ, къ славѣ — удѣлъ здоровыхъ, а не больнаго!.. Вотъ я и утѣшаю палестинцевъ… Вы думаете, милостивый государь, я пьяница? Нѣтъ, я самъ не пью никогда. Вотъ экземпляръ этотъ, ацтекомъ въ кубѣ самъ себя зоветъ, пріѣхалъ изъ деревни, плачетъ, скучно, говоритъ, утѣшь. Я ему музыку подпустилъ, — не принимаетъ; горячею рѣчью и умнымъ споромъ пробовалъ разшевелить, — не пробираетъ; послѣднимъ лекарствомъ угостить друга пришлось, пьянствовать вмѣстѣ,- проняло… Я, милостивый государь, не дурной, а разбитый, съ чуткою душою человѣкъ!.. и онъ опять зарыдалъ.
— Ты, Переѣхавшій… Ты человѣкъ, рыдая, говорилъ Пантюхинъ.
Могутовъ ничего не сказалъ, но крѣпко пожалъ руку Переѣхавшему.
— Но ты не тревожься, опять заговорилъ и уже болѣе громкимъ и самоувѣреннымъ голосомъ Переѣхавшій. — Ты не пропадешь, какъ я! Другія времена теперь, братъ. Теперь въ каждой Палестинѣ, есть одна, двѣ плакальщицы вотъ такія, какъ я… Ты надъ ними не смѣйся… Пантюхинъ! громко крикнулъ онъ. — Убей меня, какъ пса негоднаго, если я его не сберегу! Какъ пса убей, слышишь!.. Его самъ Богъ послалъ мнѣ: онъ и сосѣдъ мнѣ и въ первый вечеръ сошлись, и сошлись, какъ рыцари. Только я, какъ трусливый и лукавый рыцарь, съ ложью на языкѣ и съ пьяной физіономіей, а онъ, какъ настоящій рыцарь, поднялъ забрало и съ словомъ правды и логики вышелъ въ бой…. По ты меня за это не презирай: я жалкій, разбитый человѣкъ и часто фальшиво стою за свободу, но все-таки стою, буду стоятъ и умру, стоя за нея!..
— Знаешь что? вставая продолжалъ Переѣхавшій. — Пойдемъ ко мнѣ,- я тебя музыкой угощу. Хочешь? Я хорошо играю: слезы подступаютъ къ глазамъ, рука сама смычкомъ водитъ, и очень хорошо становится на душѣ….
Они всѣ трое пошли. Скоро Переѣхавшій затянулъ тихо и въ носъ, а Могутовъ и Пантюхинъ подхватили не громко, — и въ тихомъ морозномъ воздухѣ понеслась далеко французская пѣсня: Par la voix du canon de Famée la France appélleses enfants….
Въ это время Львовъ и Орѣцкій возвращались отъ Рымниныхъ и проходили около городскаго сада. Ночью считалось небезопаснымъ ходить по саду, и они шли по тротуару, около присутственныхъ мѣстъ.
— Милая дѣвушка! говорилъ Львовъ. — Сколько чувства, любви, нѣжности и доброты въ каждомъ ея поступкѣ, въ каждомъ словѣ! О ней, только о ней можно сказать: «ты для меня что солнце юга, тепло и свѣтъ — въ тебѣ одной!»
— О, да! О, да! отвѣчалъ Орѣцкій. — Вы не влюбились? О, да! Любовь — безуміе. О, да! А въ жизни нужна разсудительность, логика практики жизни, а не безуміе. О, да! О, да!
— А вы, капитанъ, развѣ не влюблены въ этого ангела? Нѣтъ, вы, навѣрно, влюблены въ нее. Кто разъ посмотрѣлъ на нее, кто послушалъ ее, тотъ сейчасъ-же замѣтилъ ея ангельскую душу и не можетъ не влюбиться въ нее!
— О, да! О, да! Но не до безумія. О, да! Она хороша, умна, добра, нѣжна и, о, да! у ней отличное, — богатое приданое. Влюбиться до женитьбы — не дурно, о, да! Но до безумія — нѣтъ.
— Я сожалѣю, что она богата. Я-бы хотѣлъ, чтобы она была бѣдной дѣвушкой…. О, я-бы тогда смѣло открылъ ей мою душу…. и онъ тихо запѣлъ: «Вьется ласточка сизокрылая подъ окномъ моимъ одинешенькимъ».
— О, да! О, да! Вамъ откликаются. О, да! послушайте.
Въ это время, далеко позади ихъ, въ городскомъ саду тріо пѣло: «Mourir pour la patrie! Mourir pour la patrie! C'est le sort le plus beau, le plus digne d'énvie».
— Хорошо, о, да! Прогрессъ, о, да! Французскія революціонныя пѣсни къ намъ ночью прилетѣли! И притомъ тріо. Прогрессъ! О, да! Желѣзная дорога, мировой судъ, о, да! Потомъ этотъ студентъ и, наконецъ, mourir pour la patrie! О, да! О, да! И въ заключеніе земство, вчера явленное земство, строитъ на новыхъ началахъ тысячеверстную желѣзную дорогу! О, да! О, да! Прогрессъ, о, да!.. и Орѣцкій, а за нимъ и Львовъ, ускорили шагъ.
А въ маленькой комнаткѣ Переѣхавшаго, чрезъ полчаса, лились звуки віолончели, лилась «послѣдняя элегія» Эрнста. Свѣчи въ комнатѣ не было, Переѣхавшій игралъ по срединѣ комнаты и игралъ, какъ артистъ въ минуту вдохновенія. То тихій плачъ умирающихъ молодыхъ силъ, то бурный, но безсильный, послѣдній протестъ противъ смерти, то тихая, сладкая надежда на небо, то надрывающій душу порывъ отчаянія при безвѣріи, слышались въ звукахъ, овладѣвали человѣкомъ, и замиралъ при этомъ человѣкъ, и только сильнѣй, какъ будто, билось сердце въ немъ, и широко раскрывались глаза его, и подступали сами собой, помимо его воли, слезы къ его глазамъ…. А въ окно свѣтила равнодушно луна и отчетливо обрисовывала худую, желтую, со впалыми глазами, угреватымъ лбомъ, жиденькою бородкою, фигуру Переѣхавшаго. Вотъ эта жадная фигура подняла голову, послѣдніе звуки элегіи замерли, и потомъ вдругъ понеслись звуки бойкой, скачущей, пьяной, ухарской безъ удержу мазурки. Казалось, звуки нагоняли другъ друга, барахтались, вскакивали, обхватывали другъ друга и неслись, неслись безъ удержу, ломая все на пути, какъ вихрь, какъ ураганъ, какъ буря….
Могутовъ вздрогнулъ отъ этихъ звуковъ. Онъ вперилъ глаза въ Переѣхавшаго, который съ напряженіемъ послѣднихъ силъ водилъ смычкомъ и перебиралъ струны, и хотѣлъ думать о немъ, но мысли не шевелились въ головѣ. А Пантюхинъ, сидѣвшій во время элегіи, положивъ руки на столъ и склонивъ на нихъ голову, вскочилъ, когда раздались звуки мазурки, топалъ ногами, кричалъ: жги его! дуй его! бей его! жми его! такъ его! и махалъ руками въ пространствѣ.
— Будя…. Спать идемъ, измученнымъ, разбитымъ, хриплымъ и носовымъ голосомъ сказалъ Переѣхавшій.
— Это Виктора Александровича сочиненіе, прощаясь съ Могутовымъ, шепнулъ ему на ухо Пантюхинъ.
Глава VI
Несмѣющійся никогда и неулыбающійся никогда директоръ. Чахоточный учитель русской и иностранной словесности. Исправляющій должность инспектора. Романъ отъ безъ толку прочитанныхъ книгъ
Могутовъ, придя въ свой номеръ, раздѣлся и легъ спать, но онъ долго не могъ заснуть.
— Экій чудакъ этотъ Переѣхавшій, думалъ онъ. «Подайте мальчику на хлѣбъ, онъ Велизарія питаетъ», и заправскія слезы при этомъ льетъ…. Чувствительные нервы имѣетъ человѣкъ — Плакать надъ самимъ собою? И добро-бы у человѣка не было ни ногъ, ни рукъ, или былъ бы прикованъ къ стѣнѣ, заключенъ въ казематъ, разбитъ параличемъ…. Да нѣтъ, и при такихъ даже условіяхъ жили люди, жили полною жизнію, а не хныкали, какъ нищіе, не плакали надъ самими собою…. Чужое горе волновало ихъ, благо родины оживляло ихъ тюрьму, стоны родины вызывали слезы и проклятія въ нихъ, а не своя некрасивая жизнь…. А что такое полицейскій надзоръ?… Поживемъ — увидимъ, только не онъ превратилъ Переѣхавшаго въ хныкалу…. А что?… Рабство, барство, халуйство…. Но и ты такимъ можешь быть! Вѣдь всѣ эти блага не покинули міръ, и твоя родина ими богаче всѣхъ другихъ!.. Поживемъ — увидимъ, сердито и громко сказалъ онъ, и хотѣлъ заснуть.