— Тебѣ жарко, Гордюша? спросила дѣвушка, глядя на раскраснѣвшееся лицо Могутова, варившаго раки.
— Есть тотъ грѣхъ, Леля! отвѣчаетъ онъ, поднимая крышку съ чугуна и силясь сквозь паръ заглянуть внутрь его. — Зато, напослѣдки, что ни на есть съ наилучшей отличкой сварю матери рачковъ.
— Ну, что-же дальше? спросилъ онъ немного погодя, утирая потъ съ лица рукавомъ рубахи и посмотрѣвъ на дѣвушку, глаза которой пристально и серьезно смотрѣли на него.
Она разсказывала ему предъ этимъ свой разговоръ съ матерью вчерашней ночью.
— Что дальше? Мать хочетъ замужъ выходить, не моргнувъ бровью и продолжая серьезно смотрѣть на брата, сказала дѣвушка.
— Ты не шутишь? Разсказывай по порядку, Леля, сказалъ онъ, окинувъ взглядомъ лицо дѣвушки и, по ею серьезности, рѣшивъ, что она не шутитъ.
— А вѣдь тебѣ скучно будетъ безъ братца? хорошо копируя голосъ матери, начала она продолжать свой разсказъ.
— Ничего, мать. Я буду часто писать къ Гордюшѣ, онъ тоже будетъ писать мнѣ длинныя письма, буду продолжать учиться, работать, — ну, и незамѣтно пройдетъ четыре года.
— Шабашъ! крикнулъ Могутовъ. — Пускай теперь ихъ внутреннимъ огнемъ доваритъ, и будутъ раки съ преразотличнѣйшей отличкой! и онъ началъ поспѣшно выгребать толстой палкой горящія щепки изъ-подъ чугуновъ.
— Будемъ слушать дальнѣйшее повѣствованіе, сказалъ онъ, затушивъ огонь подъ чугунами и, сильно раскраснѣвшійся, подошелъ подъ тѣнь яблони и легъ, какъ и дѣвушка, бокомъ и вытянувшись, лицомъ къ ней.
— Смотри, дитятко! Питеръ — городъ большой, отъ насъ не близкій, а за четыре года много воды утечетъ въ море.
— Что-жъ ты хочешь, мать? спросила я, сама не знаю почему, сердито.
— Сынокъ-то у меня, а у тебя братецъ, что и говорить, — хорошій, спасибо ему, а только, боюсь я, — не къ добру все это.
— Что не къ добру, мать? испуганно спросила я.
— Да то, что на барышню ты у меня стала походить. При нашихъ-то достаткахъ, да при нашей работѣ,- какой прокъ съ того? Какъ-бы, сохрани Царица Небесная, горя и слезъ не было отъ того?
Она остановилась и стала прислушиваться къ лаю собаки на дворѣ. Онъ все время смотрѣлъ на нее. Она лежала все въ томъ же положеніи, вытянувъ ровно свой станъ и склонивъ голову на пальцы руки, упертой локтемъ въ землю.
— Какая она красавица! думалъ онъ. Сейчасъ скажу, что я люблю ее, какъ сорокъ тысячъ братьевъ вмѣстѣ любить не могутъ….
Онъ не замѣтилъ, что это фраза Гамлета, онъ силился начать говорить, но робость, стыдъ, забившееся вдругъ сердце, сковали его уста, и онъ молча только смотрѣлъ на нее и любовался ею. Любовался ея тонкими, свѣтлыми, мягкими волосами, гладко причесанными спереди и отчетливо окаймлявшими большой, гладкій и ровный лобъ, незамѣтно сливавшійся съ прямымъ, немного расширеннымъ на концѣ носомъ; любовался большими, темно-голубыми глазами, которые, казалось, дѣлаются все болѣе и болѣе и, изъ-подъ длинныхъ, неподвижныхъ, темныхъ рѣсницъ, все серьезнѣе и внимательнѣе смотрятъ на него, блестя мягкимъ, покойнымъ, нѣжнымъ, манящимъ, темно-голубымъ свѣтомъ, какъ свѣтъ луны, когда она въ зенитѣ, когда на небѣ нѣтъ ни одной тучки и когда луна, какъ будто, вся погруженная въ глубокую думу, плыветъ по небу спокойно, ровно, какъ-бы не замѣчая сама своего движенія; любовался свѣжими, розовыми губами, крупными ямками щекъ, дышащихъ свѣжестью, молодостью и румянцемъ здоровья; любовался всѣмъ корпусомъ съ почти уже сформировавшеюся грудью взрослой дѣвушки.
— Какого горя, мать? спросила я, а у самой грудь чего-то сжало и сердце забилось скоро.
— А такого горя, дитятко, что теперь тебя замужъ за простаго человѣка и насильно не выдашь, а благородные женихи не про насъ. Развѣ бракъ какой, пьянчушка или голь непроглядная, польстится на дочь торговки, что съ солдатомъ прижита!
— Къ чему ты это говоришь? сердито спросила я, а самой плакать хочется.
— А къ тому, дочка, что и тебѣ, и мнѣ очень бы хорошо было, коли бы Гордюша да женился на тебѣ. Бросилъ бы ѣхать въ Питеръ: не маленькій, чуть не двадцать лѣтъ, пора и перестать учиться. Началъ бы служить тутъ, на тебѣ бы женился, я бы при васъ жила и торговлю не бросила бы. А то вѣдь, коли Богъ и пошлетъ тебѣ счастья, благословитъ на бракъ и съ путнымъ благороднымъ чиновникомъ, — мнѣ все не жить съ вами. Нешто позволитъ благородный торговать мнѣ на базарѣ, вмѣстѣ-то жимши съ вами? А мнѣ безъ торговли — смерть.
— Я не пойду замужъ, мать, сказала я.
— Придетъ время захотѣть, такъ пойдешь…. Вѣрно слово, дитятко, говорю, забудетъ Гордюша въ Петербургѣ тебя. Много, годъ попомнитъ, а тамъ и лови журавля въ небѣ…. Вѣдь онъ тебя любитъ?
— Да, мать, сказала я, а сама все слышу, что она говоритъ, а понять не понимаю, только страшно чего-то.
— Ну, и пущай бы женился. Ты, слава Богу, не малый ребенокъ: я, въ твои лѣта, чуть не матерью была. Ты бы сама, сказала Гордюшѣ: женись, молъ, Гордюша на мнѣ.
— Онъ ни на комъ не женится, мать! горячо сказала я. — Онъ далъ себѣ слово никогда не служить и не лгать, а женитьба — ложь. Развѣ можно дать клятву предъ Богомъ, при народѣ, записавъ свою клятву въ книгу, что весь свой вѣкъ мужъ будетъ любить жену, а жена мужа!
— А то какъ же! Удивленно спросила мать и сильно при этомъ вздохнула.
— Какъ? разгорячась начала я, забывъ, что недавно хотѣла плакать. Нужно всегда быть свободнымъ человѣкомъ и не связывать себя клятвами! Нужно любить человѣка, пока онъ заслуживаетъ любви, и бросить, уйти отъ него, если онъ сдѣлается сволочью. А развѣ можетъ сдѣлать это мужъ съ женою, а жена съ мужемъ при бракѣ? Ихъ полиція заставитъ жить вмѣстѣ.
— Откуда все это у тебя? испуганно спросила мать и опять сильно вздохнула.
— Умные и честные люди, мать, объ этомъ книги написали, а я съ Гордюшей читала эти книги и хочу быть тоже честной!..
— Это Богъ за грѣхи мои наказываетъ меня, долго помолчавъ и вздыхая, начала мать. Говорила не въ добру, такъ оно и есть…. Ты эту белиберду брось! Потаскухой быть у меня не смѣй! Своими руками задушу тогда! Въ Сибирь пойду, а до грѣха не допущу!
Дѣвушка отлично копировала мать, и теперь она кричала, какъ кричала ея мать на базарѣ, когда, заспоривъ изъ-за пустяка съ товаркой, крикъ ея заглушалъ стукъ и гамъ базарной площади.
— Она начала плакать. Мнѣ стало жаль ее. Я хотѣла успокоить ее, растолковать понятно о гражданскомъ бракѣ; да мнѣ самой стало грустно, плакать опять захотѣлось, ну, я и молчала.
— Знаешь, что я надумала? спросила мать немного погодя.
— Что, мать? И, сама не знаю чего, опять испугалась….
— А то, дочка, что я надумала за Прѣснухина, сапожника, замужъ идти. Ты въ такомъ возрастѣ, что пуще глазъ за тобой нуженъ, а что я одна подѣлаю? А онъ человѣкъ хорошій, непьющій, работящій, деньги имѣетъ…. Дочь у него твоихъ лѣтъ: тебѣ веселѣе будетъ, и твое при тебѣ останется: домишко на твое имя запишу.
— Мнѣ страшно стало. Что я буду дѣлать? думала я. Ты уѣдешь завтра, я останусь одна, чужой человѣкъ въ дому, глазъ за мной нуженъ…. живаго слова не съ кѣмъ будетъ сказать…. можетъ и ты за четыре года забудешь меня….
— Возьми меня съ собой, Гордюша! сказала она, вдругъ оборвавъ свой разсказъ, и, приподнявшись, она обхватила руками его шею и ласковымъ, просящимъ взглядомъ смотрѣла ему въ глаза.