Такъ проводили вечера у Духовскихъ всегда, но въ описываемый нами день вечеръ у Духовскихъ не походилъ на осенній, сѣренькій, безъ солнца, но и безъ дождя день, а походилъ скорѣе на день такъ-называемаго бабьяго лѣта, когда ярко свѣтитъ солнце, когда не жарко, но тепло и пріятно. Происходило это по тремъ обстоятельствамъ. Во-первыхъ, была вербная, а не обыкновенная пятница, и приближались праздники Пасхи, что бываетъ разъ въ году, съ чѣмъ связаны шумныя приготовленія, новыя моды, наряды, новыя награды и производства, и все это не могло не повліять на проясненіе заурядности вечера, не могло не сообщить большей оживленности хозяевамъ и гостямъ. Во-вторыхъ, могутовская исторія и онъ самъ были такъ необычайны, сильно задѣвали собою и честь, и приличіе, нравственность и политику, были и пикантны, и возмутительны, и не могли не сообщить большей противъ обыкновеннаго говорливости, увлеченія и юмору Духовскимъ и ихъ гостямъ. Въ-третьихъ, и это самое главное, на вечерѣ была въ первый разъ Ирина Андреевна Тотемкина, которая и разогнала окончательно сумрачность, и вызвала собою осеннее солнышко бабьяго лѣта въ покояхъ Духовскихъ. Ея красивая фигура, ея полное жизни лицо, ея манящіе глаза, ея бойкій и смѣлый говоръ оживили мужчинъ, придали ихъ взглядамъ болѣе огня, ихъ движеніямъ — болѣе смѣлости и откровенности, ихъ улыбкамъ — болѣе искренности, ихъ словамъ — болѣе соли, ѣдкости, остроты. Женщины не хотѣли отставать отъ мужчинъ. Онѣ досадовали внутри на Тотемкину и на мущинъ, такъ замѣтно поглощенныхъ ею одною, но старались пустить въ ходъ всю силу ихъ ума, красоты и кокетства, чтобы казаться веселыми, игривыми, умными.
Послѣ чая въ залѣ сперва началось было обыкновенное времяпрепровожденіе, но когда Тотемкина, послѣ ординарной пѣвицы вечеровъ, сама, безъ всякихъ предложеній и упрашиваній, сѣла за фортепіано и спѣла „Вечеръ“ Монюшки, — восхищенію, искреннему восхищенію, не было границъ: кричали „браво“, благодарили съ крѣпкимъ рукопожатіемъ, горячо просили повторить. Она повторила. Когда она пѣла: „щечки алѣли, рученьки млѣли, дѣвичьи грёзы мѣшали“, — всѣ не только слушали, но и пожирали пѣвицу глазами, — зло пожирали барыни и барышни, аппетитно — мужчины. Голосъ пѣвицы былъ сильный, очень пріятный и, что самое главное, она пѣла отъ души, — проглядывала искренность, чувство, которыя невольно приковывали въ себѣ слушателей, шевелили въ нихъ самихъ чувства наиболѣе дорогія для нихъ. Фуроръ восторга дошелъ до самаго высшаго апогея, когда Тотемкина спѣла арію пажа изъ „Гугенотъ“. Львовъ, первый разъ видѣвшій пѣвицу и до сихъ поръ слушавшій сообщеніе хозяина, какъ у штабныхъ офицеровъ, путемъ двухъ-часоваго разговора на первое попавшееся слово лексикона, вырабатывается умѣнье говорить обо всемъ, пересталъ слушать хозяина и весь обратился въ созерцаніе пѣвицы. Онъ былъ наиболѣе свѣжій человѣкъ среди всего общества; студенчество его прошло въ Москвѣ, онъ имѣлъ возможность слышать хорошихъ оперныхъ пѣвицъ, видѣлъ много красавицъ, но и его поражала задушевность пѣнія Тотемкиной и полное жизни, ума, красоты, лицо молодой дѣвушки. Ее просили еще пѣть, но она встала и просьбы прекратились: она такъ серьезно, но не строго, сказала: „болѣе не могу“, что видно было всѣмъ, что просьбы не помогутъ, не возбудятъ въ ней охоты пѣть.
— Кому угодно за карты?… А намъ не почитать ли? — заявила вошедшая въ залу хозяйка.
— Милая, душка, Ирина Андреевна! поиграемъ въ веревочку, пожалуйста, поиграемъ! Такъ было весело, когда мы играли съ вами у генерала. Пожалуйста, поиграемъ! — пристали, чуть не со слезами, гимназистки къ Тотемкиной.
Она согласилась и, вмѣсто чтенія, завязалась общая игра молодыхъ мужчинъ, дамъ, дѣвицъ и гимназистокъ въ веревочку, а пожилые, вмѣсто карточной игры, стояли вокругъ играющихъ и любовались игрой. Игра шла бойко; много было шуму, смѣху и даже крику со стороны гимназистокъ. Игрою завладѣли Тотемкина, гимназистки, Львовъ, Орѣцкій, Вороновъ и Лукомскій, но и всѣмъ остальнымъ было весело наблюдать и вызывать собою всеобщій смѣхъ, когда, вслѣдствіе усталости главныхъ игроковъ, наблюдатель нежданно получалъ ударъ по рукѣ, вздрагивалъ и, съ миной „благодарю, не ожидалъ“, отправлялся въ кругъ.
Было половина девятаго. Внутри круга стояла Тотемкина. Одна рука ея поднята и вытянута въ уровень плечъ, какъ будто она дирижируетъ играющими, а другая немного отведена отъ корсажа и чуть-чуть приподнята. Она медленно, какъ бы въ раздумьи, какъ бы крадучись, какъ кошка, обходила кругъ, а манящіе бархатные глаза ея окидываютъ играющихъ беззаботнымъ, смѣющимся взглядомъ. Изъ игроковъ одни — все вниманіе и веселая сосредоточенность, съ глазами устремленными на нее; другіе — съ безкорыстной и безхитростною любовью смотрятъ на нее и любуются ея прекраснымъ, живымъ, немного зарумянившимся лицомъ, ея стройною фигурой, ея плавными движеніями; третьи — удивлены и поражены ея красотой и, переставъ слѣдить за игрой, устремили на нее жадные глаза. Къ числу послѣднихъ принадлежалъ и Орѣцкій. Онъ, какъ говорится, впился глазами въ дѣвушку, руки его пассивно летали на веревочкѣ и…. „изъ орбитъ его очи лѣзли, очами онъ пожрать ее хотѣлъ“. А она, какъ бы замѣтя его хотѣніе пожрать ее, быстро оборачивается лицомъ къ нему и звонко, полнымъ размахомъ своей полной и, вѣроятно, не легкой руки, ударила по рукѣ Орѣцкаго. Онъ вздрогнулъ, кровь прилила къ его лицу, онъ почувствовалъ боль въ рукѣ, созналъ свой эротическій зѣвокъ, вытянулъ лицо и, немного безсмысленно глядя на играющихъ, говорилъ протяжно: „о, да! — о, да!“ Неудержимый, заразительный хохотъ раздался въ залѣ. Смѣялись всѣ,- смѣялись надъ Орѣцкимъ, надъ его страстнымъ зѣвкомъ, надъ его немного глупою миной, надъ протяжнымъ „о, да! — о, да!“, надъ смѣлымъ ударомъ, надъ самой Тотемкиной, которая, скрестивъ по-наполеоновски руки, съ шутливо-сострадательною миной „извините“ и съ смѣющимся укоромъ въ глазахъ „такъ нельзя смотрѣть“, — смотрѣла на него…. Орѣцкій внутри круга былъ смѣшонъ при его высокомъ ростѣ, при черезчуръ наивномъ желаніи схитрить, провести непріятеля, сдѣлать удачный обходъ и при постоянной неудачѣ….
Часы медленно начали бить девять. Тотемкина отошла отъ круга и начала прощаться съ хозяиномъ и хозяйкой. Ее удерживали, гимназистки, чуть не плача, просили еще поиграть, но все было напрасно. Кавалеры предлагали себя въ проводники, хозяева предлагали экипажъ, но она отказалась отъ того и отъ другаго. Замѣтно было, что она сильно торопилась уходить и даже забыла проститься со многими изъ гостей Духовскихъ.
По уходѣ Тотемкиной вечеръ пошелъ старою колеей: солнце скрылось и возвратился сѣренькій осенній денекъ.
— Я вамъ не договорилъ, какимъ образомъ мы, офицеры генеральнаго штаба, получали навыкъ обстоятельно и хорошо говорить, — разсказывалъ Духовскій своему новому знакомому, Львову. — Нужно вамъ пояснить, что умѣнье хорошо говорить такъ же необходимо для насъ, офицеровъ генеральнаго штаба, какъ и для адвоката, профессора, оратора парламентарія я того мнѣнія, что умѣть хорошо говорить необходимо всѣмъ людямъ дѣла. Представьте себѣ, что, положимъ, мнѣ поручено составить планъ сраженія и подыскать для него подходящую мѣстность въ извѣстномъ районѣ. Хорошо. Я исполнилъ прекрасно возложенную на меня обязанность, не упустилъ ни одной подробности и ни одной могущей произойти случайности, изложилъ все на бумагѣ точно и обстоятельно, приложилъ прекрасный планъ, — что же, вы думаете, будетъ принятъ мой планъ сраженія?
Львовъ неопредѣленно пожималъ плечами. Онъ плохо слушалъ, такъ какъ его голова занята была Тотемкиной. Онъ старался разгадать ея характеръ и сравнивалъ съ нею Катерину Дмитріевну Рымнину.
— Конечно, вы скажете, — продолжалъ Духовскій, — что если планъ обстоятеленъ, точенъ и не упущены случайности, то будетъ принятъ и авторъ награжденъ. Нѣтъ, — скажу я вамъ, — нѣтъ!.. Потому нѣтъ, что вы должны еще выдержать критику, оппонировать, защищать вашъ планъ. Какъ же вы это сдѣлаете, не умѣя говорить? Конечно, безъ дара слова вы спасуете, не съумѣете защищать, неудачнымъ выраженіемъ разозлите оппонента и слушателей, и вашъ планъ не только не будетъ принятъ, вы не только не будете награждены, но еще и многое потеряете по службѣ, хотя, быть-можетъ, планъ вашъ былъ прекрасенъ… Понятно вамъ теперь?
Львовъ кивалъ головой, хотя голова его исключительно занята была сравненіемъ и онъ приходилъ къ заключенію, что Катерина Дмитріевна — ангелъ, которому никогда не придетъ на мысль возстать, протестовать, а Тотемкина — ангелъ, который легко можетъ превратиться въ дьявола, если только она уже и теперь не „прекрасна какъ ангелъ небесный, какъ демонъ коварна и зла“.