— Вотъ, — продолжалъ Духовскій, — чтобы пріучить себя къ умѣнью хорошо говорить, находчиво и безъ вульгарныхъ выраженій, мы, офицеры генеральнаго штаба, дѣлали такъ. Разъ въ недѣлю мы, товарищи по курсу, собирались всѣ вмѣстѣ и обязаны были по очереди говорить не менѣе двухъ часовъ на первое попавшееся слово лексикона. Потомъ начиналась критика всѣхъ противъ одного. Потомъ баллотировкою присуждалась отмѣтка. И надо вамъ замѣтить, что мы дорожили хорошею отмѣткой здѣсь, въ кругу товарищей, больше, чѣмъ даже отмѣткой на экзаменѣ у профессора. Для этого мы слѣдили за литературой всевозможныхъ родовъ спеціальностей, не упуская также и общечеловѣческой литературы.
— „Гувернантка, — думалъ въ это время Львовъ, — а сколько важности, такту, умѣнья… Откуда это? Унаслѣдованная привычка, или пріобрѣтено наблюденіемъ и силою характера?“
— Я вамъ лучше всего поясню это примѣромъ, — продолжалъ Духовскій. — Мнѣ попалось въ лексиконѣ слово морковь. На это слово, не спорю, ботаникъ можетъ проговорить не только два, а и болѣе часовъ, но обыкновенно образованный человѣкъ, не приготовленный къ умѣнью говорить, и въ пять минутъ исчерпаетъ предметъ, а я говорилъ ровно два часа!.. Я началъ такъ: „Морковь, милостивые государи, растеніе изъ семейства зонточныхъ. Я долженъ, въ сожалѣнію, сознаться предъ вами въ моемъ незнаніи латинскаго языка, — я не могу назвать вамъ латинскаго названія этого растенія и этого семейства. Я признаю….“
Но авторъ боится удлинять романъ передачей полной рѣчи Духовскаго о моркови. Скажу только, что онъ говорилъ о ней прекрасно и не пропустилъ ничего. Онъ коснулся значенія древнихъ языковъ, какъ предметовъ классическаго образованія и какъ необходимыхъ въ медицинѣ, ботаникѣ и т. д.; коснулся реальнаго образованія и отдалъ должное ему и его необходимости для жизни; изложилъ процессъ питанія животныхъ, коснулся кухни вообще и солдатской въ особенности; объяснилъ значеніе сахара, какъ суррогата спирта, и моркови, какъ суррогата сахара; коснулся консервовъ и довольствованія арміи пищей въ мирное и въ военное время и опять коснулся консервовъ и т. д., и т. д. говорилъ онъ Львову о моркови до самаго ужина.
За ужиномъ Львовъ, избѣгая сосѣдства хозяина и получивъ сразу отвращеніе къ моркови, сидѣлъ рядомъ съ женою доктора. Онъ распрашивалъ у нея про Тотемкину и услышалъ отъ нея приблизительно слѣдующее:
Она — дочь когда-то очень богатыхъ и аристократическихъ дворянъ, но въ настоящее время сирота, ровно ничего не имѣетъ и служитъ гувернанткою, какъ и ея старшая сестра. Обѣ получили хорошее, даже блестящее домашнее образованіе, но, при бѣдности, старшая сестра — такая же когда-то красавица и умница — уже старая дѣва, за тридцать лѣтъ.
— А въ нашъ вѣкъ, — такъ продолжала разсказъ докторша, — когда хорошіе мужчины ищутъ невѣстъ съ приданымъ, та же участь грозитъ и младшей сестрѣ. Впрочемъ, она сама виновата. Порядочные мужчины избѣгаютъ ея: боятся, что влюбятся и будутъ потомъ несчастны на всю жизнь… Вы замѣтили, конечно, какія у ней барственныя замашки? А сколько кокетства! Она готова повиснуть на шею первому попавшемуся мужчинѣ, если только есть шансы женить его на себѣ и если только онъ не бѣденъ.
— Скажите!.. А мнѣ она показалась серьезной. Почти не улыбается, только глаза иногда смѣются, — сказалъ Львовъ.
— А этого мало? — живо сказала докторша. — Вы, мужчины, никогда не будете знать женщинъ. Въ глазахъ-то все кокетство и заключается! Я сама была дѣвушкой я скажу вамъ, что когда строишь разныя улыбочки, гримасничаешь, то этимъ только маскируешь скуку, скрываешь непонятное, уклоняешься отъ отвѣта, и все только для того, чтобы не покраснѣть. А вотъ когда узнаешь жизнь, пооботрешься, бросишь эти улыбочки и ужимочки, которыя мужчины, по своей близорукости, считаютъ за кокетство, и начнешь глазами играть, не хуже Тотемкиной, — тогда-то и начинается настоящее, систематическое кокетство, которое вамъ, мужчинамъ, нравится, но отъ котораго вамъ болѣе всего грозитъ бѣда. Это — вѣрный признакъ, что дѣвушка понимаетъ все не хуже замужней дамы….
Ирина Андреевна Тотемкина, выйдя отъ Духовскихъ, очень скорою походкой направилась къ городскому саду. Ночь по-прежнему была лунная, по небу верхнимъ вѣтромъ, незамѣтнымъ на землѣ, гнались на востокъ частые клочки бѣловато-синихъ облаковъ. Они то набѣгали на луну, закрывали ее собой и темнѣе дѣлалось на землѣ, то покрывали луну прозрачною дымкой и она плыла подъ ними, какъ подъ вуалью, то скоро и вдали проносились мимо луны, то только чуть-чуть касались ея.
Когда Тотемкина вошла въ садъ и дошла до главной аллеи, полицеймейстеръ, уже съ полчаса гулявшій по аллеѣ и нетерпѣливо посматривавшій часто на часы, замѣтилъ ее и торопливою походкой подошелъ къ ней.
— Добрый вечеръ, Ирина Андреевна! — началъ полицеймейстеръ нѣжно и потому пискливо. — Заставили меня, старика, долгонько продежурить. Но я зналъ, что ваше слово — законъ. Холодно было ногамъ, а не убѣжалъ, — зналъ, что придете….
— Извините. Я опоздала всего на семь минутъ, — доставъ часы и глядя на нихъ, говорила Тотемкина. — Какъ свѣтло! На моихъ маленькихъ часахъ видны минуты!.. Все бѣжитъ, — глядя на небо, продолжала она, — и облака, и мѣсяцъ, только въ разныя стороны. Не правда ли, какъ хорошо?
Полицеймейстеръ стоялъ съ вопросительно-нетерпѣливою миной на лицѣ: ему пора быть съ вечернимъ рапортомъ у губернатора, ему нуженъ точный отвѣтъ отъ Тотемкиной, онъ съ сильнымъ нетерпѣніемъ ждетъ ея отвѣта, — а она говоритъ чортъ знаетъ что и онъ, чортъ знаетъ чего, слушаетъ и не спрашиваетъ!
— Да…. Прекрасная ночь…. Дѣйствительно, изволили вѣрно замѣтить: все бѣжитъ — и облака бѣгутъ, и мѣсяцъ бѣжитъ, — досадливо крутя усы, неопредѣленно говорилъ полицеймейстеръ. — И знаете ли, — болѣе живо заговорилъ онъ, — и мнѣ бѣжать нужно, хотя было бы очень пріятно пройтись съ такой обворожительною барышней и въ такую очаровательную ночь. Но долгъ службы, — нужно торопиться къ….
— Вамъ съ вечернимъ рапортомъ къ начальнику губерніи? — перебила его Тотемкина. — „Когда я завтра пойду съ вечернимъ рапортомъ къ его превосходительству, вы дадите мнѣ вашъ отвѣтъ и я прежде всего отрапортую его и утѣшу нашего любящаго, добраго губернатора…“, такъ? — подражая слегка голосу полицеймейстера, передала она вчерашнія его слова.
— Совершенно-съ вѣрно изволите говорить. Я знаю, что вы не захотите обидѣть его превосходительство, — онъ такъ добръ, такъ любитъ васъ…. Вы не захотите обидѣть его превосходительство. Я утѣшу и обрадую его вашимъ отвѣтомъ, — говорилъ полицеймейстеръ, причемъ лицо его улыбалось.
Она не видѣла его улыбки, — она устремила глаза на небо и смотрѣла на облачко, изъ-подъ котораго торопливо выплывала луна. Вотъ она покрылась вуалью жиденькаго хвоста облачка, вотъ она совершенно освободилась и, ясная и спокойная, понеслась навстрѣчу новому, набѣгавшему на нее, облачку.
— Такъ вы торопитесь? — спросила она.
— Не я-съ, а его превосходительство. Онъ теперь въ большомъ нетерпѣніи, въ большомъ нетерпѣніи!.. У меня только рапортъ, долгъ службы, а у его превосходительства — тревога сердца, неизвѣстность чувствъ, счастье, такъ сказать, всей жизни! — съ чувствомъ говорилъ полицеймейстеръ.
— Передайте ему, что завтра, въ это время, я желаю видѣть здѣсь его превосходительство и лично утѣшу его…. Я дамъ ему слово любить его, — слышите?
— Какъ-же-съ, какъ-же-съ, дорогая барышня! Слышу и бѣгу, бѣгу, дорогая барышня! Какъ я его утѣшу! — живо говорилъ полицеймейстеръ и протянулъ ей свою правую руку.
— Вы увѣряли меня въ строгой тайнѣ. „Этого не будетъ знать даже духовникъ мой“, такъ? — спросила она, опять подражая его голосу.
— Не дождаться Свѣтлаго Христова Воскресенія, такъ! Полиція не шутитъ. Да меня его превосходительство въ гробъ вгонитъ! „Въ отставку!“, скажетъ, а у меня — жена, дѣти… Тайна, наистрожайшая тайна, дорогая барышня! — говорилъ полицеймейстеръ, продолжая держать протянутой къ ней правую руку. — Такъ вы позволите отправиться къ его превосходительству и обрадовать его?… Какъ я его обрадую!
— Можете отправиться и обрадовать, — подавая ему руку, сказала она.