— Поживемъ — увидимъ. А придется очень скверно, свяжутъ по рукамъ и ногамъ, можно убѣжать. И изъ каторги бѣгаютъ, — спокойно отвѣчалъ Могутовъ.
— Но куда бѣжать?… Гдѣ нѣтъ палестинцевъ? — все такъ же взволнованно спрашивалъ Переѣхавшій.
— Міръ — широкъ. Въ отчизнѣ тяжело, такъ въ Европѣ и Америкѣ полегче, — все такъ же спокойно сказалъ Могутовъ.
Переѣхавшій всталъ. „Тутъ не одна молодость и самонадѣянность, — думалъ онъ, устремивъ глаза на Могутова. — Тутъ не то…. А что же?“
— Васъ удивляетъ кое равнодушіе? — спросилъ Могутовъ. — Пережитаго было такъ много, оно такъ нѣжно касалось меня, что можно равнодушно ждать будущихъ благъ…. Голосъ его дрогнулъ; въ послѣднихъ словахъ слышно было что-то похожее на отчаяніе, злость, на вздохъ человѣка, котораго необходимость заставляетъ слѣдовать по извѣстному тяжелому пути.
Чуткій слухъ Переѣхавшаго уловилъ эту ноту грусти въ голосѣ Могутова — и съ устъ его, почти помимо его воли, полилась утѣшительная рѣчь.
— Правда, правда! — говорилъ онъ. — Правда, дорогой мой Гордѣй Петровичъ! Только моя разбитая физически и нравственно натура способна рисовать ваше положеніе Богъ знаетъ какимъ. Правда! Вы — сильный, здоровый человѣкъ; вы не женаты, — чего вамъ унывать? Поищите труда. Не даютъ — земля не клиномъ сошлась; плохо на родинѣ — міръ великъ. Правда, правда!.. Знаете, о чемъ я думаю теперь? Я бы хотѣлъ быть здоровымъ, я бы пошелъ тогда за вами…. Слушайте, Гордѣй Петровичъ! Я плохъ, но я еще могу быть кое на что полезенъ. Откройте мнѣ вашу душу, разскажите мнѣ ваше прошлое, ваши планы въ будущемъ, — и если я, какъ существо больное, не пойду за вами, то, на вашемъ походѣ, во время вашего привала, я буду ходить за вами, какъ старушка-няня, которая не перестаетъ любить, холить и нѣжить своего бывшаго пестуна, хотя пестунъ уже смѣется надъ ея сказками и, только вспоминая прошлыя ея ласки, дѣлится съ нею и глубокой думой головы, и сильнымъ трепетомъ сердца, что хоронилъ даже отъ друзей и пріятелей. Позвольте мнѣ быть вашей няней, Гордѣй Петровичъ! — горячо закончилъ Переѣхавшій свое утѣшеніе.
— „Экій чудакъ!“ — подумалъ Могутовъ и потомъ сказалъ:- Разсказать вамъ прошедшее и планы въ будущемъ?… О прошедшемъ — можно, а будущее… оно въ рукахъ Божіихъ… Меня Богъ надѣлилъ хорошею памятью, — началъ Могутовъ свой разсказъ, — Я помню случай, — и онъ иной разъ отлично рисуется въ головѣ,- когда мнѣ было четыре года и когда моя семья переѣзжала изъ Малороссіи на Кавказъ, куда отецъ уѣхалъ ранѣе семьи и гдѣ онъ уже служилъ въ губернскомъ правленіи. Кибитка, въ которой помѣщался только я, — вся семья ѣхала впереди, въ другой кибиткѣ,- въ степи Войска Донскаго опрокинулась. Поднялась тревога. Въ сторонѣ и близко отъ дороги виднѣлась степь, покрытая ярко-цвѣтущею травой. Я забрался туда. Кибитку подняли и всѣ уѣхали. Я остался одинъ. Мнѣ не было страшно; я даже не охотно ушелъ изъ ярко-цвѣтущей травы, когда чрезъ нѣкоторое время семья вернулась и, перепуганная, нашла меня въ травѣ.
— Присядемъ, Гордѣй Петровичъ, — сказалъ Переѣхавшій, вогда Могутовъ замолчалъ и они подошли къ скамейкѣ. — Я слушаю васъ, Гордѣй Петровичъ, — сказалъ Переѣхавшій, когда оба усѣлись на скамейкѣ, но Могутовъ молчалъ. — Потомъ, — началъ онъ, — потомъ….
Авторъ проситъ позволенія у читателей разсказать болѣе подробно и въ повѣствовательной формѣ то, что разсказывалъ далѣе Могутовъ. Читатель знаетъ уже жизнь Могутова до его отъѣзда въ Петербургъ. Изложеніе его петербургской жизни до пріѣзда въ городъ С-нскъ займетъ слѣдующія три главы, и читатель можетъ пропустить ихъ, если онъ интересуется только постройкою земствомъ желѣзной дороги.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Вредный человѣкъ въ «средѣ народа» и читаетъ «народу» стихи
Петербургъ. Прошелъ почти годъ, какъ Могутовъ уѣхалъ изъ С-ля. Лели нѣтъ и онъ не имѣетъ о ней извѣстій. Онъ прилежно занимался предметами, которые читались въ институтѣ, усиленно работалъ въ мастерскихъ, а остальное время посвящалъ на чтеніе серьезныхъ книгъ на русскомъ и французскомъ языкахъ, учился нѣмецкому языку, старался, насколько позволяло время, прочитывать толстые русскіе журналы, рѣдко бывалъ въ театрѣ, не игралъ на билліардѣ, не бывалъ въ танцовальныхъ классахъ, не имѣлъ знакомыхъ и только каждый вечеръ, отъ 9 до 10 часовъ, проводилъ въ трактирѣ «Царицынъ», исключительно посѣщаемомъ студентами института, гдѣ читалъ Петербургскія Вѣдомости, не пропуская въ нихъ и музыкальной хроники Цезаря Кюи. Жилъ онъ въ одной комнатѣ съ товарищемъ по курсу, угрюмымъ, сосредоточеннымъ на занятіяхъ, некрасивымъ, лѣтъ двадцати двухъ, заикающимся студентомъ, по фамиліи Коптевымъ. Коптевъ провелъ дѣтство въ школѣ кантонистовъ, гдѣ его однажды, послѣ порки, засадили въ карцеръ и позабыли объ его существованіи, а когда, черезъ четыре дня, случайно вспомнили, то нашли его полумертваго и возвратили къ жизни, но Коптевъ съ тѣхъ поръ началъ сильно заикаться. У него также не было знакомыхъ, онъ не любилъ даже бывать въ обществѣ товарищей, не любилъ читать романы и повѣсти, считалъ Шекспира за ничто, хотя и страстно любилъ театръ. Онъ-то иной разъ вытаскивалъ Могутова посмотрѣть ни игру Самойлова, Васильева, Брошель, Линской и послушать Петрова, Комисаржевскаго, но не итальянцевъ. Ни Могутовъ, ни Коптевъ не имѣли уроковъ и не пробовали искать: у нихъ не было свободнаго времени, хотя они спали не болѣе пяти часовъ въ сутки. Денегъ имъ никто и никогда не присылалъ и оба жили на стипендію, кое-какъ сводя концы съ концами отъ перваго и до перваго числа.
Первое число іюля мѣсяца. Жаркій день. 12 часовъ дня. Въ парадныя двери института вошелъ Могутовъ.
— За стипендіей пожаловали, г. Могутовъ? — встрѣтилъ его швейцаръ, солидный, высокій и полный мужчина, съ сѣдыми бакенбардами и въ длинномъ двухбортномъ, тонкаго сукна, сюртукѣ съ бархатнымъ воротникомъ.
— Здравствуйте!.. Да, за стипендіей, — отвѣчалъ Могутовъ.
— Десятаго числа потрудитесь пожаловать, потому казначей боленъ и ранѣе десятаго числа выдачи не будетъ.
— Нехорошо, — сказалъ Могутовъ и сѣлъ на лавку въ швейцарской.
— Совсѣмъ изъ Колпина переѣхали? — спросилъ швейцаръ.
— Нѣтъ, только за стипендіей пріѣхалъ.
— Пріѣзжайте десятаго числа, потому казначей боленъ.
— Позвольте мнѣ адресную книгу.
— Да вамъ кого?
— Уржумцева.
— У Тучкова моста, домъ № 302, квартира № 18. Только вы ихъ теперь не застанете. Они утромъ были и сказывали, что ежели кто изъ студентовъ будетъ спрашивать кассира, такъ чтобы даромъ не ходили, потому ранѣе вечера дома не будутъ. А вамъ для чего ихъ?
— Думаю, призанять до полученія стипендіи денегъ изъ кассы.
— Ранѣе вечера не застанете Уржумцева, потому сами заходили и сказывали, а квартира ихъ у Тучкова моста, домъ № 302, квартира № 18.
— Прощайте! — сказалъ Могутовъ и вышелъ. — «Скверно, — думалъ онъ, идя по улицѣ. — Хорошо, если въ кассѣ деньги есть, а если нѣтъ, что дѣлать?… Вернуться въ Колпино, — билета купить не на что, а тамъ просуществовать до десятаго числа можно… Развѣ пойти пѣшкомъ? Двадцать пять верстъ — пустяки; а тамъ опять черезъ десять дней двадцать пять верстъ пѣшкомъ — тоже пустяки… Сапогъ истопчешь на цѣлковый… Скверно!»
Онъ пріѣхалъ за стипендіей изъ нѣмецкой колоніи близъ Колпина, куда переселился на время каникулъ, чтобы практиковаться въ нѣмецкомъ языкѣ, и теперь не имѣлъ ни гроша въ карманѣ.
«Нельзя ли тутъ работишку какую найти дней на десять? — продолжалъ думать онъ. — Какую можно найти работу?… Переписку только, пожалуй, и найдешь, да и то — какъ и гдѣ?»
Онъ дошелъ до Сѣнной площади и остановился. — «Куда теперь?… Направо — на Невскій; налѣво — на Никольскій рынокъ… Развѣ попробовать поденьщины, пойти на Никольскій рынокъ, — тамъ во всякое время и всякій народъ стоитъ, — стать съ нимъ да и ждать, пока кто найметъ на поденную работу?…. Очки сброшу, а костюмъ ничего. Въ Питерѣ не обращаютъ вниманія на костюмъ…. А какую работу я могу дѣлать?… Всякую, — физической силой Богъ не обидѣлъ».
Онъ пришелъ на Никольскую площадь. На мѣстѣ, гдѣ разный людъ предлагаетъ себя на поденную работу, сидѣло подъ деревяннымъ навѣсомъ человѣкъ шесть мужчинъ и двѣ женщины. Они молча ѣли черный хлѣбъ, посыпая его солью.
— Хлѣбъ да соль! — сказалъ Могутовъ, подойдя къ нимъ.
— Благодаримъ покорно, — сказали нѣкоторые изъ рабочихъ, а двое изъ нихъ лѣниво поднялись на ноги.