— Людей надыть? — спросилъ икнувши одинъ изъ вставшихъ, а другой, продолжая жевать хлѣбъ, молча осматривалъ Могутова съ головы до ногъ.
— Я самъ пришелъ наниматься на работу, — сказалъ Могутовъ.
— Опоздалъ! — весело вскрикнулъ спрашивавшій, какъ будто радуясь, что его не возьмутъ на работу.
— Опоздалъ, молодецъ! Ты ужо рано завтра приходъ, — сказала одна изъ женщинъ.
— Кто, на обѣдъ глядя, на работу беретъ? Кому нужно, съ утра взялъ, — пережевывая хлѣбъ, говорилъ одинъ изъ рабочихъ.
— А кому и занадобится, болѣе пятіалтыннаго не дастъ, а то и всего гривенничекъ… По крайности отдохнешь, — сказалъ другой.
— Мы тутъ такъ. Жара, — куда дойдешь? Хлѣбушка поѣдимъ, а опосля заснемъ. Тутъ прохлада, мухи нѣтъ, — сказала женщина.
— Спасибо за совѣтъ, — сказалъ Могутовъ и хотѣлъ было идти.
— Завтра приходъ. Завтра можетъ твое счастье, — сказала женщина.
— Кто счастливый, Богъ вѣдаетъ, — сказалъ рабочій.
— Прощайте, — сказалъ Могутовъ и отошелъ отъ нихъ.
«Куда теперь? — думалъ онъ. — Къ Тучкову мосту, конечно. Къ Петровскомъ паркѣ подожду до вечера, а потомъ къ Уржумцеву… Если нѣтъ денегъ, — попробую завтра рано на Никольскій…. А ночевать гдѣ? — Да въ паркѣ…. Мѣсто глухое, грабить нечего…. Ишь, на какомъ славномъ жеребцѣ ѣдетъ! — глядя на проѣзжавшаго мимо него бородатаго коммерсанта, думалъ онъ, идя къ Николаевскому мосту.
По обѣ стороны улицы тянулись громадные дома съ красивыми фасадами, громадными вывѣсками, всевозможными товарами въ окнахъ лавокъ и дорогими занавѣсами въ окнахъ верхнихъ этажей; по улицѣ неслись щегольскіе экипажи, тарахтали ломовые извощики, трусцой бѣжали лошади легковыхъ извощиковъ, шелъ богатый и бѣдный людъ. «И среди этого царства собственности, — думалъ онъ, глядя по сторонамъ улицы, — гдѣ все точно раздѣлено на мое и твое, гдѣ одинъ богатъ не въ мѣру, а другой бѣденъ до голодной смерти, — не мечта ли фабрика съ полнымъ равенствомъ для всѣхъ? Положимъ, артельное начало живетъ доселѣ въ русскомъ народѣ; положимъ, что propriété c'est le vol все болѣе и болѣе подтверждается научными изслѣдованіями вотъ этой собственности (онъ указалъ на домъ Утина), но въ силахъ ли единицы завести иную жизнь?… Трудъ и упрямая воля развѣ не дѣлаютъ чудесъ? Развѣ не было уже примѣровъ?…» И рядъ мыслей, сценъ и картинъ закружился у него въ головѣ. Вотъ стоитъ передъ нимъ громадная фабрика. На ней не видно, что и какъ приготовляется, какъ сбывается, на чьи деньги она построена, но за то видны довольные., счастливые, сытые и прекрасно одѣтые рабочіе, видны библіотеки, школы, больницы… Вотъ роятся мысли Мальтуса, Милля, Прудона, Лассаля. Онѣ противорѣчатъ одна другой: то поддерживаютъ возможность осуществленія дивной фабрики, то разрушаютъ ее въ пухъ и прахъ; но въ концѣ концовъ логика беретъ верхъ и возможность дивной фабрики становится несомнѣнной, благодаря тому, что мы, русскіе, сохранили артельное начало, что собственность и капиталъ не сильно еще развиты у насъ, что людей готовыхъ работать на общее благо у насъ всегда было довольно… И вотъ несутся передъ нимъ герои русской жизни, благодаря которымъ шевелилась мысль въ русскомъ обществѣ. Онъ любуется героизмомъ, стойкостью и смѣлостью Рылѣева и другихъ декабристовъ; онъ, полный грустнаго участія и любви, смотритъ на худое, съ большими, кроткими гназами, лицо Бѣлинскаго; онъ дрожитъ, вспоминая трагическую судьбу Полежаева; онъ съ наслажденіемъ смотритъ на Добролюбова… И вѣрованія, стремленія, надежды, жизнь и смерть этихъ людей наполняютъ его голову… Онъ незамѣтно дошелъ до Тучкова моста, остановился около перилъ, лицомъ къ Петербургу, и, свѣсивъ голову, смотрѣлъ на Малую Неву, а въ головѣ новыя мысли и образы. Онъ видитъ Іоанова, и любуется, и завидуетъ его стойкому, ровному, упрямому характеру; онъ видитъ Краснова, но не Краснова больнаго, чахоточнаго, а полнаго силъ, мужества, отваги, похожаго на сатану Мильтона, — и онъ любуется и завидуетъ ему; онъ видитъ Сидорова, припоминаетъ все, что зналъ изъ его жизни, — и находитъ и его вполнѣ достойнымъ любви… «А что же я самъ?» — задаетъ онъ вопросъ и, вмѣсто отвѣта, предъ нимъ пробѣгаетъ вся его жизнь. Вотъ промелькнуло его дѣтство — сухое, плаксивое, безъ красныхъ, памятныхъ, ясныхъ дней. Вотъ проносятся годы отрочества, но и тамъ слезы, горесть, злость, несправедливость, свистъ розогъ… Вотъ проносится передъ нимъ образъ Лели и заволокъ собою все, — онъ смотритъ на него, любуется имъ и слезы подступили въ глазамъ… Онъ тряхнулъ головой, провелъ рукою по волосамъ и проглотилъ слезы, не вызвавъ ихъ наружу… «Гдѣ ты теперь, моя дорогая?» — хладнокровно задалъ онъ себѣ вопросъ и обдумывалъ, почему нѣтъ Лели въ Петербургѣ, почему она не пишетъ къ нему, въ С-лѣ ли она?… «Что, если ее убили дорогой?… И я виновникъ этому?… Да, я, одинъ я!..» Что-то сжало его, мысли оставили его и онъ, угрюмый, смотрѣлъ на темную воду Малой Невы.
Изъ-подъ моста, какъ балетная фея изъ-за кулисъ, выпорхнула хорошенькая лодка. У руля сидѣла дѣвушка, вся въ бѣломъ, съ распущенными свѣтлыми волосами и въ матросской шляпѣ, съ золотою надписью «голубка» на ободкѣ и съ двумя длинными, черными лентами, съ золотыми якорями на концахъ. За веслами сидѣли два молодыхъ мужчины, въ бѣлыхъ кителяхъ, съ погонами гвардіи, и въ бѣлыхъ фуражкахъ. Лодка шла быстро. Гребцы ровно и сильно налегли на весла и вѣтеръ шаловливо игралъ и волновалъ змѣйками волосы и черныя ленты шляпы рулеваго. Вѣтеръ дулъ на встрѣчу лодки.
— Впередъ, гребцы! — раздался звонкій голосъ дѣвушки у руля, а вѣтеръ подхватилъ его и понесъ по Невѣ, на мостъ и далеко, далеко. — Гребите, браво! Будетъ считать отъ моста вашъ капитанъ!..
Головка въ шляпѣ «голубка» оглянулась на мостъ.
Могутовъ вздрогнулъ. Онъ смотрѣлъ на лодку, и эта рѣзвая, живая барышня, повернувшаяся теперь лицомъ къ нему, была очень похожа на его Лелю, была вылитая его Леля.
— Леля, Леля! — закричалъ онъ во все горло, самъ не сознавая, что онъ дѣлаетъ, и, какъ шальной, схватился за перила моста, наклонился весь впередъ и еще разъ закричалъ, что было мочи:- Леля, Леля!.. Я — Гордюша! Узнай меня!
Голосъ его оборвался. Хорошенькая головка въ шляпѣ «голубка» смотрѣла на него, смотрѣли на него и гребцы, военные въ кителяхъ, опустивъ весла, а лодка двигалась сперва по инерціи впередъ, но все тише и тише, потомъ стала и начала неправильно пятиться назадъ. Прошла минута. Дѣвушка быстро повернула головку назадъ и, какъ ружейный выстрѣлъ, пронесся по рѣкѣ ея звонкій, молодой, пѣвучій крикъ: «впередъ!» Военные схватились за весла, дружно налегли на нихъ — и лодка понеслась. «Что за сумашедшій я человѣкъ, — продолжалъ думать Могутовъ. — Мало ли похожихъ есть на свѣтѣ?… Тамъ, тамъ, далеко отсюда, моя Леля, моя сестра! Здѣсь нѣтъ ея, — она бы нашла меня… А можетъ-быть ея и на свѣтѣ уже нѣтъ?… Что я за несчастный Макаръ, — зачѣмъ преслѣдуетъ меня горе-злосчастье?… Любилъ отца — и отецъ погибъ, погибъ опозоренный! Любилъ брата — и братъ погибъ, погибъ подъ розгами! Нашелъ самъ себѣ сестру, любилъ ее больше себя — и, навѣрно, погибла и ты, моя Леля, — погибла тоже не отъ радости и счастья!..»
Онъ тряхнулъ головой, хотѣлъ идти съ моста, но ноги не двигались, а глаза все смотрѣли на лодку. Лодка неслась скоро, вотъ она видна уже съ моста чуть-чуть, вотъ совсѣмъ не видать лодки, а онъ все стоитъ, въ глазахъ его мелькаетъ лодка; онъ видитъ Лелю въ лодкѣ у руля, въ шляпѣ съ распущенными волосами; онъ слышитъ ея звучный, пѣвучій крикъ «впередъ!» — и не военныхъ онъ видитъ за веслами, а себя и своего сожителя Коптева, и быстро несется лодка подъ ударами веселъ въ ихъ могучихъ рукахъ, и вотъ едва видна она, вотъ и совсѣмъ не видно лодки…. Какой-то туманъ заволокъ его глаза…
«Какъ мнѣ ѣсть хочется!» — отходя отъ моста, оказалъ онъ громко и, пройдя мостъ, вошелъ въ первую мелочную лавочку. За прилавкомъ сидѣлъ рябой лавочникъ, въ рубахѣ на выпускъ и въ растегнутомъ жилетѣ вмѣсто сюртука.
— Дадите мнѣ три фунта хлѣба полубѣлаго и два фунта ветчины за это портмоне? — сказалъ Могутовъ, показывая лавочнику не новый, но совершенно цѣлый портмоне, за который онъ полгода назадъ заплатилъ рубль двадцать копѣекъ.
Лавочникъ взялъ портмоне, осмотрѣлъ его снаружи, открылъ, осмотрѣлъ внутри, засунулъ въ каждое отдѣленіе пальцы и долго возился ими тамъ; потомъ вынулъ изъ своего кармана грязный, старый, маленькій портмоне и долго посматривалъ то на свое, то на Могутовское.