— Кабы дѣвкѣ борода, дѣвкой бы не была.
— Вишь, о дѣвкахъ Митро сказывать началъ!
Въ восемь часовъ рабочіе завтракали, въ первомъ часу — обѣдали, въ пять — полдничали, но разницы между обѣдомъ, завтракомъ и полдничаньемъ не было никакой: ѣли все тотъ же черный хлѣбъ съ солью, запивали тою же водой изъ Невы.
Во время завтрака дядя предложилъ Могутову принять участіе въ ѣдѣ. Могутовъ просилъ рабочихъ принять его въ свою среду на харчи и житье. Рабочіе согласились. Съ заходомъ солнца всѣ отправились на квартиру.
Квартира была въ глухомъ переулкѣ Петербургской стороны, болѣе версты отъ мѣста работы. По обѣ стороны переулка шли деревянные заборы, среди которыхъ, какъ бастіоны или башни крѣпости, далеко одинъ отъ другаго, стояло пять небольшихъ деревянныхъ домиковъ и одинъ большой, трехъ-этажный, каменный домъ. Деревянные домики были простенькіе, безъ балкончиковъ, мезониновъ и какой-либо рѣзьбы, окрашены сѣрою краской и только вокругъ оконъ выведены были широкія коймы изъ узенькихъ, бѣлыхъ и синихъ, полосъ, что домикамъ придавало нѣкоторую пестроту, пріятную для глазъ, какъ розовый или голубой бантикъ на груди дѣвушки придаетъ какую-то особенную красоту и прелесть ея простенькому черному платью. На большомъ каменномъ домѣ не было ни одного выступа, карниза, цоколя или другаго какого украшенія; ряды его небольшихъ однообразныхъ оконъ, съ грязными стеклами, смотрѣли безжизненно, а тяжелая крыша спускалась далеко со стѣнъ и, казалось, давила домъ своею тяжестью. Надъ воротами была черная вывѣска съ надписью желтыми буквами: „Складѣ москательныхъ и аптекарскихъ товаровъ петербургскаго кунца Ивана Онуфріева Терехина“, а надъ калиткою, на черной же дощечкѣ съ желтыми буквами, было написано, что „оптовая и розничная торговля сего склада помѣщается на Садовой улицѣ, домъ Патова, лавка № 30“.
Подойдя къ калиткѣ этого дома и приподнявъ тяжелую клямку, рабочіе и Могутовъ, одинъ по одному, вошли на большой дворъ, обнесенный кругомъ деревяннымъ заборомъ, за которымъ вдали виднѣлись крыши и трубы домоѣъ, а вверху — темное петербургское небо. На дворѣ было нѣсколько деревянныхъ низенькихъ сараевъ и навѣсовъ, валялось много ящиковъ и обломковъ отъ нихъ, стояла бочка на двухколескѣ, съ поднятыми вверхъ коротенькими оглоблями. Одинокимъ, широкимъ и низкимъ входомъ рабочіе вошли въ темный корридоръ, изъ котораго одна дверь, запертая замкомъ, вела въ складъ, а другая — въ помѣщеніе для сторожа, что видно было по надписямъ на дверяхъ. Этою послѣднею дверью рабочіе входили въ большую комнату, ярко освѣщенную огнемъ топившейся печки, стоявшей почти по срединѣ комнаты. Они входили, крестились на образъ и безъ поклоновъ говорили: „Здраствуйте вамъ! Вечера добраго Степановнѣ!“ — обращаясь къ женщинѣ, стоявшей у печи и занимавшейся стряпней. Женщинѣ было лѣтъ за сорокъ; лицо ея было некрасиво, морщинисто, глаза — большіе и тусклые, сама — небольшаго роста, широкая и мясистая.
— Гляди, Степановна, жильца новаго привели! — сказалъ дядя.
Женщина не отвѣчала на привѣтствіе рабочихъ и только послѣ словъ дяди обернулась и посмотрѣла кругомъ.
Рабочіе положили подъ давки молоты, а на лавки — свиты. Могутовъ стоялъ у дверей и разсматривалъ комнату. Комната была большая и квадратная. Близъ стѣны съ тремя окнами, выходящими на дворъ, стоялъ небольшой деревянный, простой, столикъ, около стѣнъ — такія же лавки, въ одномъ углу — кровать, покрытая старымъ ситцевымъ одѣяломъ и съ двумя грязными небольшими подушками, близъ кровати — шкафикъ, а около печи — длинный столъ, на которомъ лежалъ хлѣбъ, стояли деревянныя чашки, валялись деревянныя ложки. Надъ кроватью висѣлъ большой образъ, на свѣтлой ризѣ и оправѣ котораго только и играло весело пламя печи, а все остальное въ комнатѣ было угрюмо, бѣдно, грязно и даже стекла въ окнахъ были сѣры отъ слѣдовъ мухъ. На одномъ окнѣ стояла банка съ гераніуномъ, желтые и опущенные безжизненно внизъ листья котораго, казалось, плакали и надъ самими собою, и надъ одинокимъ молодымъ побѣгомъ, такимъ молоденькимъ, хорошенькимъ и зелененькимъ, но который долженъ скоро погибнуть въ сумрачной атмосферѣ комнаты, хотя онъ теперь и бойко посматриваетъ и какъ бы увѣряетъ, что у него достанетъ силъ и энергіи приспособиться къ окружающему мраку, что онъ не погибнетъ въ немъ.
— Баринъ будете? — сказала женщина, посмотрѣвъ на Могутова.
— Постой, мать! — подходя къ Могутову, говорилъ Дмитрій. — Я те за ѣдой ужо разскажу исторію въ акуратѣ, а теперь ты его не трошь… Поглядь — погляди, а замать — не замай, потому баринъ сморился, а я — за дядьку и перво-на-перво распорядокъ на хватерѣ дамъ.
— Замѣстъ постели! — шлепая рукою по лавкѣ, стоявшей у самыхъ дверей, — продолжалъ Дмитрій. — Пока мать ѣду скухаритъ, пойдемъ, баринъ, на дворъ къ бочкѣ, хари да руки помоемъ.
Рабочіе всѣ вышли на дворъ и умывались около бочки. Каждый бралъ воду изъ ведра въ ротъ, выпускалъ ее потомъ на руки и старательно мылъ ею сперва руки, а потомъ лицо. Утирались кто рукавомъ рубахи, кто принесенною изъ комнаты тряпкою. Дмитрій умывался рядомъ съ Могутовымъ и далъ ему у тереться своею тряпкой. Умывшись, человѣка четыре, которые были посолиднѣй, пошли въ комнату, а остальные, усѣвшись на ящикахъ у бочки, перебрасывались своими незатѣйливыми, самимъ въ себѣ обращенными, фразами, вопросами и поясненіями, потомъ скоро затянули и пѣсню. Сперва началъ пѣть тихонько одинъ, потомъ къ нему присталъ другой, а тамъ и остальные припали участіе въ хорѣ. Трудно было непривыкшему уху Moгутова, сидѣвшему среди пѣвцовъ, разобрать слова пѣсни, какъ онъ ни старался это сдѣлать. Ухо ловило только звуки, которые то заглушали слова, то сплетали слова одно съ другимъ и неслись среди пустаго двора, на пустую улицу и далеко вверхъ, гдѣ густое, темное петербургское небо не манило взоръ, какъ прозрачное небо юга, проникнуть чрезъ него туда, гдѣ лучезарные ангелы, гдѣ величественный тронъ Бога, гдѣ любящій, всепрощающій, пролившій кровь свою за народъ Богъ-Сынъ. Угрюмо смотритъ петербургское небо уже въ іюлѣ, и хотя заря продолжается во всю ночь, но непремѣнно переходитъ небо въ горизонту въ хмурую тучу. И какъ гармонируютъ съ этимъ небомъ напѣвы пѣсенъ рабочихъ!.. Это не мягкій, нѣжный и протяжный напѣвъ малороссійскихъ пѣсенъ, какъ мягко, нѣжно и необъятно небо малороссійской ночи; это не грустный напѣвъ, вызывающій слезы на глава и вмѣстѣ съ тѣмъ облегчающій грусть на душѣ,- нѣтъ, это низкіе, какъ бы изъ глубины груди выходящіе вздохи, и высокіе, какъ бы взвизгивающіе, но правильно чередующіеся, стоны, которые то сливаются одинъ съ другимъ, то отдѣляются моментальными остановками, то прерываются продолжительными паузами и соединяются тихими, едва слышными звуками. Это — не слезы, а плачъ безъ слезъ. И чѣмъ долѣе пѣлась пѣсня, тѣмъ все ниже и ниже опускались одни звуки, тѣмъ все громче и громче поднимались другіе, тѣмъ все короче и короче становились промежутки, но все длиннѣе и длиннѣе продолжалась мертвая тишина между строфами пѣсни; потомъ опять все то же, но все crescendo и crescendo, и, наконецъ, мгновенно все замолкло, оборвалось совсѣмъ.
— Голосистая пѣсня!
— Пѣсня — какъ пѣсня.
— Дождику бы съ тоя тучи.
— Ёна съ таво мѣста ни-ни, — третій день тамотка.
— Аль на биркѣ счетъ ведешь?
— Спать Ваня захотѣлъ, — зѣваешь?
— Это къ ѣдѣ ротъ деретъ.
А кто-нибудь опять начиналъ тихонько пѣсню, другой подмигивалъ, и скоро опять пѣли всѣ,- пѣли какъ будто другую пѣсню, какъ будто веселую, ухарскую; но это только на первыхъ порахъ такъ сдается, а прислушайтесь — прежняя грустная пѣсня, только быстрѣй, чередуются грудные вздохи съ визгливыми стонами, только очень коротки эти вздохи и стоны, только быстро летятъ они одинъ за другимъ, и хочется подъ эти быстрые вздохи и стоны дрыгать ногами и руками, хочется пуститься въ бѣшеный русскій народный трепакъ.
— Вишь распѣлись!.. Мать вечерять зоветъ! — раздается мягкій голосъ дяди. Но не сразу оборвалась пѣсня, — еще два колѣна пѣсни пронеслось по пустынному двору и далеко, далеко за нимъ.
Рабочіе, крестясь, сѣли за столъ у печки. На столѣ лекалъ нарѣзанный хлѣбъ, ложки, стояла солонка и большая деревянная чашка, полная жидкой гречневой кашицы, очень похожей на супъ, заправленный густо гречневою крупой. Не жирный это былъ супъ, — только кое-гдѣ плавали на поверхности его капельки жира, и долго блуждали эти капельки, пока, одна изъ нихъ встрѣчала, наконецъ, другую и, какъ бы обрадовавшись долгожданной встрѣчѣ, сливалась съ другой, превращаясь въ одну немного большую капельку. Дядя начиналъ ѣду первый. Всѣ ѣли не спѣша, черпали ложками кашицу одинъ послѣ другаго, продѣлывая ту же исторію съ крошками хлѣба и солью, какъ и во время ѣды на работѣ у камней. Могутовъ сидѣлъ рядомъ съ Дмитріемъ и дядей. Онъ невольно подражалъ въ ѣдѣ рабочимъ, ему казалось, что другаго порядка и завести нельзя, что хлѣбъ дѣлается болѣе вкуснымъ, если его долго пережевывать во рту, что, собирая крошки и соля каждую ложку кашицы, ѣшь — словно дѣло дѣлаешь. Его заинтересовали капельки жира на поверхности кашицы. Капельки были такъ рѣдки, такъ ярко, какъ звѣздочки, свѣтились, такъ живо плавали и такъ аппетитно смотрѣли, что ему невольно хотѣлось захватить хотя одну изъ нихъ въ ложку и отправить въ ротъ. Онъ посмотрѣлъ на рабочихъ и замѣтилъ, что ихъ глаза тоже съ любовію смотрятъ на капельки жира, что они посматриваютъ въ каждую свою ложку, не попала ли капелька въ нее, что они подносятъ ложку ко рту съ большею бережливостью, если замѣчаютъ въ ней эту капельку; но всѣ черпаютъ кашицу у самыхъ краевъ чашки и никто не черпаетъ такъ, чтобы насильно загнать звѣздочку жира къ себѣ въ ложку.