По мѣрѣ того, какъ чашка съ кашицей опоражнивалась, рабочіе становились разговорчивѣе. Дмитрій повѣдалъ женщинѣ исторію, какъ баринъ пожелалъ работать съ ними. Онъ говорилъ медленно, прерывая разсказъ ѣдою и только при концѣ повѣствованія нѣсколько воодушевился и закончилъ его такъ:
— Теперь мы, мать, шалишь! Съ бариномъ намъ куда смѣлѣй, ежели что тамъ — унтеръ, аль тамъ квартальный. Не трожь, — у насъ баринъ.
— Такъ, такъ, — равнодушно отвѣтила женщина
Она все время сидѣла у печи и смотрѣла на рабочихъ, медленно переводя глаза съ одного на другаго; но трудно было отгадать, о немъ она думала въ-то время. Лицо ея было спокойно, руки лежали скрещенными на колѣняхъ, а глаза смотрѣли съ такимъ же блескомъ, какъ посматривали они и на горшокъ въ печи, въ которомъ грѣлась вода для мытья посуды.
— Подбавить нешто? — спросила женщина, когда рабочіе начали задѣвать ложками дно чашки.
— Подбавь, Степановна, подбавь, — сказалъ дядя, — ребята устамши, а кашица-те добрая.
— А што ежели теперича лукомъ кашу заправить?
— Ишь-тё, луку захотѣлъ!
— Али претитъ, отъ луку то?
— Чаво претитъ!.. Дашь, — съѣмъ за махароны.
— Нешто, Митро, ѣдалъ махароны?..
— Эва цаца!.. ѣдалъ.
— Врешь.
— Чаво врать?.. На поденщинѣ, кухню чистимши, кухварка давала.
— Замѣстъ меда сошло?
Такую и подобную ей вели рабочіе бесѣду подъ конецъ ужина. Дядя всталъ изъ-за стола первый, Птаха послѣднимъ. Вставая, всѣ сперва облизывали хорошенько ложку, потомъ утирали ротъ рукавомъ рубахи, затѣмъ молились на образъ и говорили, кланяясь женщинѣ: „Спасибо, мать“. Почти сейчасъ послѣ ужина всѣ, ложились спать. Женщина собрала со стола и вымыла горячею водой посуду, не вытирая поставила ее на столъ и потомъ поужинала сама такою же кашицей, какъ и рабочіе. Когда она кончила ѣсть, всѣ рабочіе лежали уже на лавкахъ, не укрытые, съ зипунами подъ головами, и одни уже храпѣли, а другіе уже поскрябывали свое корявое тѣло.
— Павла, а Павла! — раздался немного погодя голосъ женщины на дворѣ.
— Чаво тамъ? — откликнулся ей хриплый голосъ вдали.
— Хлѣба-те дать, аль самъ придешь?
— Неси сама!.. Кабы опять грѣха не было!
Голоса затихли и слышны были только мѣрные удары колотушки о деревянные ящики. Женщина вернулась въ комнату, помолилась образу и полѣзла на постель. Въ комнатѣ было жарко и душно. Могутовъ долго не спалъ и ворочался на своей лавкѣ. Онъ хотѣлъ думать о только-что прожитомъ днѣ, о рабочихъ, но въ головѣ не шевелились мысли. Часа черезъ два голова стала тяжелѣть, въ глазахъ носился туманъ и онъ скоро заснулъ.
Могутовъ работалъ изо дня въ день. Первые три дня онъ прилаживалъ къ работѣ свои ноги и руки, приноравливалъ силу удара молотомъ, судя по камню, старался быстро сообразить, какъ лучше положить камень, чтобъ его скорѣе разбить и ловче держать между ногъ и пр., и только между дѣломъ присматривался къ рабочимъ, вслушивался въ ихъ рѣчи. Домой онъ возвращался усталый и поздно, такъ что, при короткихъ ночахъ, усталость и малое время для отдыха не давали возможности и дома глубже познакомиться съ рабочими. Рабочіе тоже не обращали на него особеннаго вниманія. Замѣтно было, что они смотрѣли на его работу какъ на прихоть и думали, что чрезъ день-другой прихоть пройдетъ и баринъ дастъ тягу. На четвертый день Могутовъ окончательно приспособился къ работѣ: молотъ его бойко, не боясь упасть вмѣсто камня на ногу, постукивалъ въ тактъ съ рабочими, и это дѣлалось теперь безъ усиленнаго смотрѣнія на камень, а почти механически. И если въ первые три дня онъ мало-что отставалъ въ итогѣ работы отъ рабочихъ, хотя уставалъ сильнѣе ихъ, то на четвертый день, онъ не только сравнялся съ ними, но даже работа его шла успѣшнѣе ихъ. Въ этотъ день онъ и началъ думать о рабочемъ, и вотъ его прежде всего останавливаетъ короткость фразъ разговора рабочихъ, что фразы эти построены были такъ, какъ будто говорившій фразу говорилъ ее самъ себѣ вслухъ, говорилъ не то вопросъ, не то отвѣтъ.
„Отъ чего это происходитъ?… Есть ли это неувѣренность въ умѣньи защищать высказанное, или это происходитъ отъ убѣжденія въ нетерпимости слушателей? Происходитъ ли это отъ полнаго отсутствія какихъ-либо убѣжденій или же отъ неумѣнья высказать ихъ? Происходитъ ли это отъ окончательнаго загрубенія ума или отъ недостатка знаній, при глубокомъ желаніи знать истину? Происходитъ ли это отъ того, что всѣ они имѣютъ совершенно одинаковые взгляды на міръ, небо и человѣка, или отъ того, что не достигали до нихъ; на понятномъ для нихъ языкѣ, хотя какія-нибудь представленія обо всемъ этомъ?… Эти вопросы зашевелились въ головѣ Могутова, какъ только онъ началъ думать о рабочихъ. Онъ началъ пристально всматриваться въ лица рабочихъ, прислушиваться къ ихъ говору, замѣчать, что отражается при этомъ на ихъ лицахъ, какими жестами сопровождается ихъ говоръ. И вотъ, вслѣдствіе этихъ наблюденій, онъ замѣчаетъ въ каждомъ изъ нихъ много типичнаго, характернаго.
„Вотъ — дядя…. Онъ старѣе всѣхъ, у него длинная, густая борода, а его сѣрые глаза смотрятъ серьезно, но не зло, изъ-подъ густыхъ нависшихъ бровей; онъ виднѣе всѣхъ рабочихъ, солиднѣе, умнѣе, болѣе всѣхъ походитъ на предводителя. Онъ и есть предводитель ихъ, дядя…. И онъ ведетъ себя какъ истинный предводитель. Ни разу не было слышно, чтобъ онъ приказывалъ, распоряжался, журилъ или хвалилъ… Но въ немъ нѣтъ и приниженія своей личности. Онъ первый беретъ ложкою кашу, онъ первый высказалъ мнѣніе и обо мнѣ, первый сказалъ: «работай, коли есть охота». Онъ — равный среди равныхъ, но онъ и первый среди равныхъ….
«Вотъ — Дмитрій. Онъ моложе всѣхъ и молодость бьетъ въ немъ ключомъ. Онъ никогда не кладетъ молота, а всегда бросаетъ игриво, шутя. Глаза его никогда не смотрятъ угрюмо, а бойко, серьезно и съ тонкою улыбкой на лицѣ…. Онъ первый нарушаетъ молчаніе. У Дмитрія яснѣе чѣмъ у остальныхъ пробивается наружу доброта, желаніе оказать услугу. Ты откровеннѣе всѣхъ, но ты, какъ всѣ, добрый, не глупый, простой, безхитростный человѣкъ…. И голосъ у тебя звонкій, и поешь ты весь отдаваясь пѣснѣ.
„Ну, а ты, скептикъ, съ хриплымъ голосомъ, но прозванный Птахой?…. У тебя — больной видъ и истасканное лицо, но не за это надъ тобой подсмѣиваются. Смѣются надъ тобой потому, что любишь ты зло подтрунить надъ человѣкомъ“.
Такъ перебралъ Могутовъ каждаго изъ рабочихъ, и въ. каждомъ онъ находилъ много искренности, безхитростной доброты, любви къ труду.
„Отчего же они говорятъ только отрывистыя фрезы, и говорятъ въ курьезной формѣ? — продолжалъ думать Могутовъ. — Потому же самому, почему я въ своимъ сожителемъ Коптевымъ въ цѣлый день, обмѣняемся много-много двумя десятками словъ. Занятые мы люди, нѣкогда намъ болтать зря, — ну, и молчимъ, да дѣло свое дѣлаемъ. Новости мы узнаемъ въ одно время, навязывать свои кое-какія идеишки не въ нашемъ вкусѣ, да и времени нѣтъ. Еслибъ и у нихъ, у рабочихъ, было свободное время, еслибы притомъ, они были грамотны, — они бы и тогда не бросились въ болтовню, а тратили бы свободное время на чтеніе, на усвоеніе званій, и тогда, конечно, ихъ короткія фразы имѣли бы болѣе смысла…. Но развѣ въ этомъ ихъ вина? — Виновата бѣдность, виновата система нашихъ налоговъ, падающая почти исключительно на крестьянина, берущая у него все и не дающая ему за это почти ничего…. А что, если я попробую разсказать имъ что-либо? Вѣдь я много знаю того, чего имъ, навѣрно, и во вѣки вѣковъ не придется узнать. Съумѣю ли только передать понятно?…. Ну, а если попробовать разсказать имъ что-либо изъ нашихъ поэтовъ, которые знали народъ, любили его и писали на понятномъ для народа языкѣ? Это будетъ отлично…. Но что же выбрать на первый разъ?“