Онъ прежде всего остановился на Пушкинѣ. Онъ перебралъ въ умѣ всѣ сочиненія Пушкина, не выбравъ ни одного изъ нихъ. Поэмы Пушкина казались ему длинными, черезчуръ возвышенными, а сказки — черезчуръ дѣтскими. Гоголя онъ такаю нашелъ длиннымъ, языкъ его тяжелымъ, мысли и обороты высокопарными. За Крылова онъ ухватился горячо, находилъ, мѣткимъ и понятнымъ его языкъ, а мораль басенъ характерно подобранною, но когда онъ началъ перебирать въ умѣ басни, чтобы выбрать изъ нихъ наиболѣе подхщящую для рабочихъ, онъ не нашелъ ни одной мораль и дѣйствующія лица которой глубоко бы затрогивали самихъ рабочихъ. Онъ смотрѣлъ, на рабочихъ, какъ на солидныхъ, взрослыхъ людей, а всѣ басни, казались ему написанными только для дѣтей. Басня „Пестрыя овцы и Левъ“ была бы и ничего, но мораль баски казалась ему сухой, болѣе обширной, чѣмъ это слѣдовало изъ нея. Отъ Крылова онъ перешелъ къ Тургеневу… но не остановился и на немъ. Онъ находилъ, что не для народа написаны Тургеневымъ „Бѣжинъ лугъ“, „Пѣвцы“, „Хорь и Калинычъ“ и всѣ „Записки охотника“, а только для баръ, для возбужденія въ нихъ любви и уваженія къ народу. Послѣ Тургенева онъ, не останавливаясь на Толстомъ, Писемскомъ, Гончаровѣ, Достоевскомъ и пр., прямо вспомнилъ о Некрасовѣ.
„Вотъ, вотъ!.. Некрасовъ будетъ хорошо. „Коробейники“, или „Морозъ — красяый носъ“, или „Кому на Руси жить хорошо“ — полны народной жизни, языкъ ихъ лучше языка народныхъ пѣсенъ. Морали нѣтъ совсѣмъ, — мораль сама, какъ впечатлѣніе отъ живыхъ сценъ и картинъ, заползаетъ въ голову.
Солнце садилось и рабочіе собирались идти домой, когда Могутовъ окончательно надумалъ познакомить ихъ съ „Коробейниками“ Некрасова. Онъ привыкъ уже къ жаркой и удушливой атмосферѣ комнаты рабочихъ и спалъ теперь обыкновенно крѣпкимъ и покойнымъ сномъ, но въ эту ночь онъ не скоро заснулъ. Онъ долго думалъ о чтеніи наизусть „Коробейниковъ“, обдумывалъ, когда это лучше сдѣлать, какъ читать и какъ навести разговоръ на чтеніе; но онъ никогда не находилъ подхода, всѣ приступы казались ему дѣланными, искуственность которыхъ эти тактичные и проницательные. товарищи поймутъ сразу. Наконецъ, онъ рѣшилъ, что завтра, послѣ вечерняго снѣданья, онъ прямо предложитъ рабочимъ послушать путешествіе двухъ русскихъ коробейниковъ…
„Они для меня сдѣлали добро — и не цѣлковымъ, а живымъ и умнымъ разсказомъ поэта поблагодарю я ихъ. Останутся довольны, — можно будетъ и еще что-нибудь, кромѣ Некрасова, прочитать…. А что бы еще?“ — Не рѣшивъ этого вопроса, онъ успокоился и заснулъ.
На слѣдующій за тѣмъ день Могутовъ заметилъ перемѣну въ рабочихъ къ себѣ. Обыкновенно, вставши, умывшись и помолясь образу, рабочіе здоровались съ дядей и хозяйкой, только особенно дружные — между собою. Могутовъ тоже здоровался съ дядей, хозяйкой и съ Дмитріемъ, подавая послѣднему руку. Въ это же утро, какъ будто по уговору, всѣ здоровались съ нимъ и онъ имъ всѣмъ протягивалъ руку. Но кромѣ этой, уже очень замѣтной, перемѣны, въ продолженіе дня видно было много и другихъ, не такъ бросавшихся въ глаза, жестовъ, подсматриваній, словъ, мелкихъ услугъ, которыя указывали на происшедшую перемѣну. И вотъ, ловко стуча молотомъ по камнямъ, сдавленнымъ обернутыми въ тряпки ногами, Могутовъ думалъ о происшедшей перемѣнѣ къ нему со стороны рабочихъ. „За что это, — думалъ онъ, — такая, ясно бросающаяся въ глаза, любовь, — нѣтъ, не любовь, — любовь, говорятъ, откровенна, — а скорѣе сильное уваженіе? Они оказали мнѣ услуги, и они же готовы дѣлать для меня все, что только въ ихъ силахъ!.. Я заработаю немного денегъ, я пріучу себя въ мускульному, упорному труду въ восемь дней, я познакомлюсь съ простымъ русскимъ человѣкомъ, съ которымъ мнѣ придется имѣть дѣло на фабрикахъ и заводахъ, — и это все чрезъ нихъ, благодаря ихъ же добротѣ,- и они, вмѣсто равнодушія, недовѣрія, даже пренебреженія и т. п., вполнѣ законныхъ чувствъ рабочаго въ барину, — они первые здравствуются со мною!.. Да и не это одно: когда я прошу передать мнѣ ведро съ водой, кто-либо изъ нихъ говоритъ: «постой, баринъ, я принесу свѣжей водички», а кто-нибудь добавитъ: «знамо, свѣженькая водичка — лучше, угости барина….» Я не замѣтилъ, что мои оборы пробились въ одномъ мѣстѣ и голымъ тѣломъ прижималъ камень, а они замѣтили — и съ четырехъ сторонъ летятъ ко мнѣ тряпки съ совѣтомъ употребить ихъ на обору, а то «для-че ногу вередить», какъ сказалъ дядя. Меня обрадовало, что я, увлекшись работою, не замѣтилъ, что голымъ тѣломъ прижимаю камень, — Я, какъ дитя, радовался, что огрубѣла моя кожа, но потомъ я долго слышалъ душевный голосъ дяди: «для-че зря ногу вередить?»… И за что все это? Развѣ за то, что я не убѣжалъ послѣ перваго дня?… Но за что же тутъ уважать?… Вѣдь при этомъ могла бы явиться скорѣе зависть… И больной Сидорычъ, дѣйствительно, болѣе прежняго серчаетъ на меня…
Онъ долго думалъ надъ вопросомъ и не находилъ отвѣта. Онъ никакъ не могъ догадаться, что рабочіе въ первый разъ, во всю ихъ жизнь, увидѣли барина, чуждаго барскихъ замашекъ, желанія порисоваться, потрунить или поучить крестьянина, поддѣлаться подъ его говоръ или подъ его нравъ; что они въ первый разъ увидѣли барина молчаливаго, серьезнаго, и притомъ такаго не на часѣ, не на день, а въ продолженіе четырехъ дней; что они въ первый разъ видятъ барина, работающаго ихъ крестьянскую работу упорно, безъ перерыва, съ одинаковою энергіей и добросовѣстностью въ продолженіе четырехъ дней… А этого всего вполнѣ достаточно, чтобы добрая душа русскаго крестьянина отнеслась съ уваженіемъ къ Могутову, полюбила его. Но даже и эти причины не были ясно формулированы въ головахъ рабочихъ, судя по тому, что, когда дядя захотѣлъ пить и когда Могутовъ, выливъ воду изъ ведра, стоявшаго въ это время около него, и со словами: «погоди, дядя, я принесу свѣжей воды», ушелъ съ ведромъ за водой, — между рабочими произошелъ слѣдующій разговоръ:
— Такъ, такъ, баринъ! Угости, угости дядю свѣженькой водичкой.
— Дядю каждой долженъ уважать… Знамо, дядя.
— Дядя — какъ дядя, а и баринъ у насъ, неча сказать, хорошій баринъ.
— Баринъ такой, что… Кажись, я бы его… все отдай, да и мало.
— Что такъ больно полюбили?… Смотри, кабы опосля чего… — не договорилъ Птаха.
— Чаво, Птаха, каркать!.. Это баринъ душевный, — неча каркать!
— Фальши въ ево нѣтути.
Все это время погода стояла жаркая и душная, но въ этоть день, когда рабочіе встали послѣ обѣда и принялись за работу, жара, кажется, дошла до наибольшаго своего предѣла, а воздухъ сдѣлался сильно тяжелымъ, разслабляющимъ. Неохотно двигались руки рабочихъ, не весело щелкали ихъ молота по камнямъ, сильно, во весь ротъ, зѣвалось имъ и Могутову и, несмотря на лѣнивую работу, потъ ручьями катился по ихъ лицамъ, дрянныя ситцевыя рубахи прилипали къ тѣлу и были мокры, холодная вода, поглощаемая часто и съ жадностью, не освѣжала, а еще болѣе отягощала.
— Душитъ.
— И не сказывай… Брюхо чуть не лопнетъ.
— Пьешь, пьешь, а гляди — опять те къ водѣ тянетъ.
— Къ ночи Богъ дождикъ дастъ.
— Гляди, кабы ранѣй не скупался.
— Спалось опосля обѣда, а ротъ те такъ и тянетъ, ажно скулы трещатъ.
— Эвто оно къ грому.
Въ это время Могутовъ рѣшилъ читать наизусть «Коробейниковъ». «На что лучше, — думалъ онъ. — Чтеніемъ разгоню нудьгу и себѣ, и имъ». Ему нришло на мысль спѣть начало «Коробейниковъ», такъ какъ начало похоже на пѣсню молодаго коробейника, и если похвалятъ, то можно прямо сказать: не хотите ли, молъ, послушать эту пѣсню до конца; а если равнодушны будутъ, то можно и прекратить попытку знакомить ихъ съ «Коробейниками». Но онъ скоро нашелъ пѣніе фальшивымъ и прямо сказалъ:
— А что, братцы, ходятъ по вашимъ деревнямъ коробейники?
— Какъ не ходить, ходятъ.
— Эвтого добра есть.
— Бабу на деревнѣ не укаравулишь, кабы не эвти купцы.
— Такъ, такъ! Не уберечь бабу, кабы не эвти купцы.
— Хотите, — началъ Могутовъ, когда рабочіе замолчали, — я вамъ разскажу исторію съ двумя коробейниками?
— Разскажите, баринъ, а мы послухаемъ, — сказалъ дядя, первый разъ употребивъ окончаніе множественнаго числа.