«Не насмѣшка ли это?» — испуганно подумалъ Могутовъ и посмотрѣлъ на дядю и рабочихъ, кромѣ Птахи, злое лицо котораго онъ не хотѣлъ теперь видѣть. Рабочіе смотрѣли на него. Дядя смотрѣлъ серьёзно. Лица другихъ рабочихъ смотрѣли съ любопытствомъ, безъ усмѣшки, которая невольно выдаетъ просто человѣка и его мысль: гдѣ, молъ, тебѣ знать, кикъ и что дѣлается у насъ, у простыхъ людей?
Могутовъ успокоился, но все-таки съ сильнымъ волненіемъ началъ читать:
Онъ остановился, чтобы перевести духъ, такъ какъ волненіе стѣснило дыханіе, но эта остановка оказалась кстати. Послѣ прочитанной имъ удалой, самонадѣянной пѣсни или думы молодаго парня начинался стихъ поэта-повѣствователя, и для оттѣненія одного отъ другаго, необходима остановка и измѣненіе голоса. Онъ опять посмотрѣлъ на рабочихъ. Рабочіе медленно и тихо постукивали молотами и смотрѣли попрежнему; одинъ только Птаха упорно и зло смотрѣлъ и по его искривленному рту можно было заключить, что онъ, какъ ястребъ, караулилъ Могутова, чтобы напасть на него, поднять на смѣхъ, доказать, что ложь и чепуха — рѣчь барина о коробейникахъ, что гдѣ же барину знать, какъ ведутся дѣла на деревнѣ. Птаха не зналъ, что устами Могутова говорило вѣщее слово поэта, который самъ прошелъ горе и нужду, который зналъ народное горе и радость и повѣдалъ, міру о нихъ въ дивныхъ стихахъ, какъ не повѣдать о своемъ горѣ и радостяхъ самому народу. Могутовъ оправился и продолжалъ чтеніе почти безъ волненія:
Робость окончательно покинула Могутова. Онъ самъ увлекся правдивымъ, звучнымъ стихомъ поэта, и ему невольно сообщался тотъ творческій даръ, который посѣщаетъ актера и чтеца, когда они проникаются вполнѣ своею ролью и, безсознательно, по вдохновенію, мѣняютъ голосъ, жесты, — словомъ, все то, что заставляетъ зрителя и слушателя не видѣть актера, а видѣть того героя, котораго изображаетъ актеръ, — слышать только то, что читаетъ чтецъ, позабывъ самого чтеца. Въ такую роль чтеца вошелъ Могутовъ. Онъ, какъ бы ему самому жаль было разставаться съ только-что нарисованною картиною поэта, гдѣ нѣтъ роскошной обстановки, гдѣ краски просты, но гдѣ жизнь ключомъ бьетъ въ двухъ лицахъ;- продолжалъ:
Онъ опять остановился, но не за тѣмъ, чтобы посмотрѣть, какъ слушаютъ рабочіе, а какъ останавливается, уходить въ себя всякій человѣкъ послѣ сильнаго впечатлѣнія. Далѣе онъ читалъ горячо, какъ бы читаемое вырывалось изъ его собственной души, отъ восхищенія предъидущею картиной:
Когда Могутовъ читалъ:
рабочіе перестали бить камень и, устремивъ глаза въ пространство, внимательно слушали. Одинъ только Птаха все еще, хотя и очень-очень медленно, постукивалъ молотомъ. Когда же Могутовъ читалъ:
пересталъ и Птаха стучать, погрузился и онъ весь въ слухъ, устремивъ, какъ и его товарищи, неопредѣленно въ пространство глаза… Но вотъ и голосъ чтеца дрогнулъ и началъ дышать тою неподдѣльной искренностью, которая бываетъ такъ рѣдка даже въ актерѣ, во время которой актеръ забываетъ все и послѣ которой онъ не скоро приходитъ въ себя: театръ уже превратился въ бурю хлопанья и крика, а актеръ, забывшій гдѣ онъ и что онъ, какъ бы просыпается отъ этой бури и сперва стоитъ въ недоумѣніи, потомъ нехотя кланяется, досадуя, что унесли его изъ сладкой грезы, что унесли его изъ міра поэзіи въ дѣйствительный міръ шума, рукоплесканій, гама, нарядныхъ дамъ, франтоватыхъ мужчинъ и всякаго сброда нарядовъ на галлереѣ. Могутовъ въ это время читалъ думы Катерины, которая часто не спала по цѣлымъ ночамъ, хотя тяжелая доля заставляла ее изо всей моченьки молотить по утрамъ, стлать ленъ до поздней ноченьки по росистымъ лугамъ, косить траву, жать рожь.
Предъ глазами Могутова носился въ это время образъ Лели, его сестры-друга. Некрасова читалъ онъ, а думы и грёзы — о Лелѣ, которая, гдѣ-то далеко, скучаетъ о немъ; такъ думаетъ о немъ, какъ Катерина о молодомъ коробейникѣ. И дрожалъ его голосъ тою дрожью, которая заставляетъ сжиматься сердце слушателя, вызываетъ слезы на глаза у слабаго нервами человѣка.
И человѣкъ съ такими слабыми нервами былъ среди слушателей Могутова. Птаха сидѣлъ въ это время понуривъ голову и слезы изъ его, всегда злыхъ, глазъ тихо текли по его худымъ, морщинистымъ и грязнымъ щекамъ. О чемъ онъ плакалъ? — Вспомнилъ ли онъ свое сватовство за деревенскую красавицу, Катерину, какъ не согласилась она идти за него, тогда еще браваго парня, но и тогда уже съ злыми глазами и такою же рѣчью;- какъ не захотѣлъ онъ, послѣ отказа любимой имъ дѣвушки, — любимой со всѣмъ пыломъ и страстью молодости, — искать другую, не захотѣли его дерзкія, самоувѣренныя рѣчи литься въ страстномъ упоеніи въ другой разъ;- какъ бросилъ онъ деревню, очутился въ городѣ еще самоувѣреннѣе, еще задорнѣе, но грусть и злоба подтачивали мало-по-малу эту самоувѣренность и… и скоро превратился онъ, когда-то «сорви-голова» добрый деревенскій молодецъ, въ городского, испитаго, злаго, оборваннаго рабочаго пролетарія?… Или вспомнилъ онъ, какъ любимую имъ и любящую его деревенскую красавицу отдали за немилаго, на зло и погибель его самого, или какъ попала она въ барскую усадьбу, и съ нимъ та же исторія? Или… Богъ знаетъ о чемъ думалъ Птаха, когда слушалъ думы Катерины «Коробейниковъ» и когда слезы тихо текли изъ его глазъ, по его худымъ, морщинистымъ щекамъ!..