— Такъ вы зайдете сегодня? — опросила акушерка робко.
— Хорошо, зайду, — сказалъ онъ, не рѣшивъ, гдѣ онъ слышалъ фамилію Ашутиной…
— Благодарю васъ!.. Пока до свиданья, — сказала акушерка и хотѣла идти.
— А вы, барыня, нашего барина чайкомъ напойте, — обратился Дмитрій къ акушеркѣ,- а то мы его до васъ не пустимъ.
Онъ сказалъ это серьезно, какъ будто и впрямь могъ не пустить барина, если акушерка не пообѣщаетъ угостить барина чаекъ. Всѣ улыбнулись.
— Хорошо. Я непремѣнно угощу вашего барина чаемъ. Можетъ и вы бы зашли ко мнѣ, вмѣстѣ съ бариномъ, на чай? — улыбаясь сказала акушерка, довѣрчиво глядя на Дмитрія.
— Благодаримъ покорно. Вотъ ужо баринъ навчитъ на языкахъ болтать, то мы за барина къ вамъ на чаекъ хаживать будемъ, — отвѣтилъ тоже улыбаясь Дмитрій.
— Ну, такъ прощайте, господа, — сказала она, и пошла тихой походкой. Дорогой она думала, какъ это иной разъ дѣлается, все вдругъ, и не такъ, какъ предполагалось, а между тѣмъ — тоже очень недурно. Она хотѣла подойти и прямо попросить, Могутова къ себѣ на короткое время для нѣкотораго, очень важнаго дѣла, а какъ подошла, то и струсила. «Богъ знаетъ, откуда взялся французскій языкъ, просьба перевести сейчасъ и потомъ — перевести на дому… Но, во всякомъ случаѣ, вышло, недурно, даже очень хорошо. Звать такъ, Богъ вѣсть зачѣмъ, было бы странно, а такъ — вышло очень хорошо… Но какая я до сихъ поръ барышня, — краснѣла, заикалась!.. Придетъ ли онъ?… А я отгадала, что онъ изъ ученыхъ… Придетъ ли? — Придетъ» — подумала она и вдохнула.
А рабочіе, послѣ ухода акушерки, начали полудновать.
— А што, Митро, наши бабы такъ-то тужатъ на деревнѣ? — сказалъ Иванъ подъ конецъ ѣды.
— А какъ знать… Може которой и на свѣтѣ нѣту, — серьезно отвѣчалъ Дмитрій.
— Дядя Сидорычъ, а дядя Сидорычъ! — говорилъ Иванъ, глядя на Птаху. — Што, у те на деревнѣ баба есть?
— Чаво? — сердито прохрипѣлъ Птаха.
— Баба, говорю, на деревнѣ есть; аль нѣтъ?
— А тебѣ што?
— Мнѣ-то?… Мнѣ ничего, — такъ говорю.
Рабочіе сѣли за работу.
— Пойдемъ, Сидорычъ, коробъ носить, — сказалъ Яковъ.
— Дѣло, — сказалъ Дмитрій. — А капиталъ у васъ есть?
— У Сидорыча есть… Есть у тя, Сидорычъ, капиталъ эфтотъ?
Птаха сидѣлъ угрюмый. Рабочіе обращались въ нему ласково, вызывали его на разговоръ, какъ бы совѣтуя разговоромъ разогнать грусть и хандру; но ихъ участіе еще болѣе раздражало его. Послѣ вопроса Якова о капиталѣ онъ вскинулъ на него свои злые глаза, швырнулъ молотъ, порывисто сорвалъ съ ногъ оборы, всталъ, накинулъ на плечи зипунъ, напялилъ на голову истасканную шапчонку и скоро пошелъ отъ рабочихъ.
— Куда эфто, Сидорычъ? — спросилъ дядя.
— Куды?… Въ кабакъ — вотъ куды! — рявкнулъ Птаха въ отвѣтъ.
— Загулялъ теперь Сидорычъ, — сказалъ одинъ изъ рабочихъ, когда Птахи и слѣдъ простылъ.
— Пока зипунъ не пропьетъ, не жди касатки, — сказалъ Дмитрій.
— Такъ, такъ! — вздохнувши сказалъ дядя и почесалъ себѣ въ затылкѣ.
Разговоръ затихъ. Работа шла медленно и вяло. Воздухъ становился все болѣе и болѣе удушливымъ, — съ запада медленно ползла черная туча и закрывала. Собою четверть неба.
— Будя дождь.
— Какъ не быть, — ишь како!..
— А што, дядя, утекать, аль нѣтъ?
— Покрошимъ пока што, — отвѣчалъ дядя.
Могутовъ сидѣлъ насупившись. Онъ сперва досадовалъ на себя, на свое чтеніе, которое взбудоражило Птаху и погнало его въ кабакъ; но, прійдя къ заключенію, что червякъ, точившій Птаху, и безъ чтенія погналъ бы его въ кабакъ, — только не сегодня, а завтра или послѣ-завтра, — онъ началъ думать о Птахѣ, о причинѣ его злости и жалкаго вида, о средствахъ къ исправленію подобныхъ натуръ… И скоро онъ забылъ и Птаху, и рабочихъ, и самого себя, и весь погрузился опять въ сладкія грёзы о дивной фабрикѣ, на которой, какъ въ раю, нѣтъ ни печали, ни воздыханія, но счастіе безконечное.
— А што, дядя, помнишь ты эфту войну? — спросилъ Иванъ.
— Гдѣ не помнить, — не махонькій о той поры былъ! — сказалъ дядя.
— Ну, и што, дядя?… Какъ эфта война была? — спрашивалъ Иванъ.
Дядя молчалъ.
— Разкажь, дядя, про войну! — сказалъ Дмитрій.
— Чего разсказывать?… Слыхалъ, какъ баринъ сказывалъ, такъ само и было, — отвѣтилъ дядя.
Черная туча заволокла половину неба. Солнце было далеко подъ тучей, лучи его не проникали изъ-подъ нея, не окрашивали нигдѣ тучи въ пурпуровые цвѣта, — рано наступили сумерки.
— Шабашъ! — крикнулъ Дмитрій. — Нудьга, а не работа, — шабашъ!
— И то пора, — сказалъ дядя.
— А къ барышнѣ, знать, не пойдете? — спросилъ Дмитрій Могутова, когда рабочіе двинулись къ своей квартирѣ и онъ шелъ съ ними вмѣстѣ.
— Надо пойти, — сказалъ онъ, вспомнивъ данное слово.
— Сходите, баринъ, сходите, — говорилъ дядя, — а мы ужо вечерѣ оставимъ, мать кашицу въ печь поставитъ… Коли тамъ што, у барыни-то, а дома — тепленькая кашица.
— Ну, такъ прощайте пока, — сказалъ Могутовъ и повернулъ въ улицу, указанную акушеркой.
Домъ, на углу котораго была прибита небольшая, сѣрая дощечка, съ надписью на русскомъ и нѣмецкомъ языкахъ: «Акушерка М. П. Ашутина», — былъ небольшой деревянный, съ мезониномъ, въ три окна на улицу. Съ улицы не было входа и Могутовъ вошелъ на дворъ. На дворѣ играли два мальчика лѣтъ по девяти.
— Какъ мнѣ пройти къ акушеркѣ Ашутиной? — спросилъ онъ у мальчика.
— Къ тетѣ Машѣ?… Вонъ туда, — указывая на мезонинъ, звонко говорилъ одинъ изъ мальчиковъ. — Я васъ провожу къ тетѣ Машѣ.
— А вы ей племянникомъ будете? — спросилъ Могутовъ мальчика, идя вслѣдъ за нимъ по лѣстницѣ.
— Нѣтъ, это мы такъ. Она у насъ живетъ и мы ея знакомые. Мы ее тетей Машей такъ зовемъ… Тетя Маша! васъ какой-то господинъ спрашиваетъ, — стуча въ дверь мезонина, кричалъ мальчикъ.
Дверь отворилась и на порогѣ появилась акушерка.
— Ну, спасибо, что пришли. Войдите, пожалуйста. Ты мѣшаешь пройти, — беря мальчика за руку и потянувъ его въ себѣ, сказала акушерка.
— Я пойду, тетя Маша, — тамъ Гриша дожидается.
— Ну, съ Богомъ, только дай дорогу.
— Прощайте, тетя Маша! — кричалъ мальчикъ, сбѣгая съ лѣстницы.
Могутовъ, пройдя что-то въ родѣ кухни, вошелъ въ комнату и прищурилъ глаза отъ внезапнаго свѣта лампы.
— Позвольте вашу шляпу, — беря отъ него и кладя ее на стулъ у дверей, говорила акушерка. — Я васъ посажу вотъ сюда, — слабо держа Могутова за руку и подводя къ дивану, продолжала она, — а сама сяду вотъ тутъ, противъ васъ, и начнемъ прежде всего чайничать. Мнѣ страшно ѣсть и пить хочется. Я обыкновенно пью чай поздно, но сегодня рано проголодалась и прожаждалась… Можно, оказать прожаждалась? — наливая чай въ стаканы, спросила она.
— Полагать надо, можно, а впрочемъ не знаю, — оглядывая акушерку, сказалъ онъ.
Акушерка была безъ платка, въ темномъ шерстяномъ платьѣ и казалась совсѣмъ другою. Ея большіе, черные глаза сильно блестѣли и смотрѣли гордо, умно, солидно-покойно-толстыя косы волосъ на головѣ не были заколоты гребнемъ на затылкѣ, а распущенныя и заброшенныя назадъ, казалось, тянули своею массивностью ея голову за собою, — и голова ея была, поднята гордо вверхъ, а темный цвѣтъ волосъ, вмѣстѣ съ темными бровями и темнымъ платьемъ, смягчалъ смуглость ея лица, придавалъ ему матовую бѣлизну; на щекахъ замѣтенъ былъ румянецъ, около тонкихъ, плотно-сжатыхъ, губъ была улыбка и ея мужественное, крупное лицо, съ большимъ блестящимъ лбомъ, было красиво, дышало силой и отвагой молодости. Она не имѣла и тѣни подобія не только съ горничными, но и съ особами, занимающими гораздо болѣе самостоятельное положеніе въ обществѣ.
«Совсѣмъ другой стала», — подумалъ Могутовъ и началъ осматривать комнату.
Комната была не большая, но просторная и ярко освѣщена лампой. По срединѣ одной стѣны стоялъ диванъ, обитый пестрымъ ситцемъ, а у дивана — большой круглый столъ, покрытый бѣдою, чистою скатертью; на столѣ — небольшой, хорошо вычищенный самоваръ, тарелки съ сыромъ, масломъ, ветчиною и хлѣбомъ, два стакана, полоскательная чашка, металлическій чайникъ, полированный ящикъ для чая и сахара — все чистенькое, блестящее. У одной изъ стѣнъ стоялъ комодъ, а у прочихъ стѣнъ — шесть стульевъ. Стѣны были оклеены обоями, но были голы и только надъ диваномъ висѣла гравюра лермонтовскаго демона, склоняющагося надъ спящею Тамарой и нашептывающаго ей свои страстныя рѣчи, отъ которыхъ она полна нѣги, страсти и боязни. Изъ этой комнаты вела дверь въ другую комнату. Дверь была завѣшана черной каленкоровою занавѣской, подобранною по срединѣ и отведенною къ одной сторонѣ, такъ что, присмотрѣвшись, можно было замѣтить въ этой комнатѣ неширокую кровать, покрытую синимъ шерстянымъ одѣяломъ, этажерку съ тремя-четырьмя десятками книгъ, платяной шкафъ и на стѣнѣ, немного выше этажерки, въ темныхъ, простенькихъ рамочкахъ, фотографическія карточки Бѣлянскаго, Добролюбова и Чернышевскаго; на этажеркѣ лежало маленькое складное зеркало, гребешокъ и стояли будильникъ и банка помады.