Она сѣла на стулъ и задумалась. Ея высокая грудь сильно волновалась.
«Здѣсь душно», — сказала она и посмотрѣла на окна. Окна были отворены, на дворѣ было тихо, было одиннадцать часовъ, но душный воздухъ не прохлаждалъ комнаты. Она закрыла крышкой самоваръ, сдѣлавъ это механически, такъ какъ самоваръ давно заглохъ и захолодѣлъ.
«Кажется, такъ голодный не бросается на хлѣбъ, какъ я и подобныя мнѣ бросились на ученье, — продолжала она, опять заходивъ по комнатѣ. — Чрезъ два года я знала французскій и нѣмецкій языки и была умница, какъ любая барышня изъ самыхъ благородныхъ. На фортепьяно, правда, не умѣла играть, но пѣла по нотамъ. Потомъ… потомъ быстро, страшно быстро все перемѣнилось, ты Богъ видитъ зачѣмъ и для чего… Начались нехорошія вещи… Идутъ студенты по Невскому проспекту въ своихъ красивыхъ мундирахъ и треуголкахъ, при шпагахъ, по два въ рядъ, а мы, любуясь на нихъ, какъ мальчишки за обезьяной, слѣдуемъ за ними…. Солдаты, смѣхъ, крикъ…. на площадкѣ около университета…. Большой пароходъ идетъ раннимъ утромъ отъ Петропавловской крѣпости внизъ по Невѣ и надъ Невою несутся громкіе, молодые голоса студентовъ, которыхъ увозили въ Кронштадтъ…. Хотите я вамъ спою ихъ тогдашнюю пѣсенку?
И, не дожидаясь отвѣта, она запѣла сильнымъ и чистымъ контральто, на голосъ изъ Травіаты:
Она сѣла на стулъ, щеки ея горѣли яркимъ румянцемъ, высокая грудь тяжело дышала, глаза сильно блестѣли, а округленныя руки, какъ вѣеромъ, махали концами толстыхъ черныхъ косъ. Лицо ея строго смотрѣло на гравюру, глаза горѣли гнѣвно, грудь порывисто дышала; она встала и медленно заходила по комнатѣ.
„А мы — я и такія, какъ я — мы плакали, ломали руки, сильно учились и берегли свою невинность и свободу…. Жизнь дѣлалась все скучнѣй и скучнѣй, пошли выходъ концессіи, усилилось чтеніе газетъ и уменьшилось число толстыхъ журналовъ; вмѣсто орловъ, улетѣвшихъ далеко, полѣзли изъ щелей самыя мелкія мошки и букашки.
„Теперь я считаюсь лучшей акушеркой въ городѣ, имѣю большую практику и, кромѣ того, перевожу для одного журнала англійскіе романы. Я къ вамъ подходила сегодня съ корректурными листами «Феликсъ Гольтъ» Элліота въ моемъ переводѣ, изъ котораго сейчасъ говорила вамъ длинныя тирады о мужчинахъ и женщинахъ…. Что же вамъ еще добавить?… Ну, я люблю гулять въ паркѣ, люблю тамъ, подъ деревьями, читать, люблю слушать, какъ говорятъ рабочіе свои короткія и очень ужь нехитрыя фразы… У меня шевелятся въ это время мысли… много мыслей.
Она немного помолчала и сѣла рядомъ съ нимъ на диванъ.
— Потомъ я увидѣла васъ среди рабочихъ, — начала она опять тихо, съ перерывами, но не робко, — и долго, цѣлые дни, смотрѣла на васъ, на ваше суровое и вмѣстѣ съ тѣмъ доброе лицо… Потомъ я не могла отогнать мыслей своихъ отъ васъ… Я слышала, какъ вы читали «Коробейниковъ» сегодня…. Я подошла къ вамъ, просила зайти во мнѣ…. Теперь сижу около васъ… Хочу цѣловать тебя! — громко и внятно выговорила она и, обхвативъ его шею руками, горячо поцѣловала его, а потомъ голова ея склонилась ему на плечо.
Онъ по-прежнему сидѣлъ, прижавшись въ спинкѣ дивана. Онъ слышалъ все, но ему казалось, что это происходитъ во снѣ, и онъ боялся пошевельнуться, чтобы не улетѣлъ сладкій сонъ. Прошла минута. Она подняла голову съ его плеча, тихо и бережно повернула его голову лицомъ въ своему лицу и молча смотрѣла на него.
— Да, я люблю тебя! — заговорила она, продолжая всматриваться въ него. — Люблю какъ брата, друга, любовника… Какой мужественный видъ у моего любовника!.. Но у него добрые, угрюмо-мягкіе глаза, какъ у дѣвушки, — сказала она подумавъ. — У него морщина на умномъ лбу, — онъ много любитъ думать, думы глубоко западаютъ и сильно волнуютъ его… Да, я люблю тебя!.. Говорю это громко и безъ краски стыда, но съ сладкимъ и скорымъ біеніемъ сердца. — Она притянула его голову къ себѣ, поцѣловала его въ лобъ, потомъ хотѣла отвести его голову, но голова не слушалась бережнаго и легкаго усилія ея рукъ. Онъ порывисто обнялъ ее, прижалъ къ себѣ и страстно, горячо осыпалъ ее поцѣлуями….
Прошла минута, другая. Голова ея лежала у него на груди, онъ гладилъ рукою ея волосы и тихо говорилъ.
— Я тоже одинъ. Я тоже буду любить тебя, моя дорогая! Ты будешь моимъ другомъ, моей гражданской женой…. Я тоже все только читалъ и учился; слушалъ, смотрѣлъ, думалъ и только… Не покидай меня, люби меня!.. Ты не покинешь меня, да? Да, дорогая моя? — и онъ опять цѣловалъ ее….
А на дворѣ разразилась гроза, не предупредивъ о себѣ даже самымъ легонькимъ вѣтеркомъ. Ударъ за ударомъ разносились съ грохотомъ кругомъ, гремѣлъ громъ, почти безъ перерыва, молніи освѣщали землю и лилъ ливмя дождь. Гроза продолжалась долго. Долго молніи освѣщали чрезъ открытое окно комнату въ мезонинѣ, но пусто было въ ней….
Гроза прошла и къ началу третьяго часа ночи небо было чисто отъ тучъ. Въ это время акушерка, въ короткой блузѣ и въ туфляхъ, вышла изъ спальни. Она подошла къ окну. Было видно далеко отъ ночной зари, во восхода солнца еще не было и признаковъ. Она улыбнулась и подошла къ самовару, протянула къ нему руку, но не взяла его, — руки опустились и она медленно и тихо пошла посмотрѣть на спящаго Могутова, подняла занавѣсъ и стала около нея. Въ комнатѣ было темно. Она взяла свѣчу съ. этажерки, зажгла ее и, со свѣчой въ рукѣ, опить стала у приподнятаго занавѣса. На постелѣ, бокомъ, лежалъ Могутовъ, положивъ подъ голову одну руку, а другую откинувъ на сторону; голая, смуглая, грудь его тихо дышала, глаза закрыты, лицо блѣдно, одѣяло сползло въ одну сторону. Ей вспомнилась Селина «Африканки» Мейрбера, когда она въ тюрьмѣ поетъ колыбельную пѣсню надъ спящимъ Васко-де-Галеосо.
«Да, таковъ былъ долженъ быть и Васко, — думала она. — Онъ такъ же долженъ спать спокойно… Онъ совершилъ свой долгъ, такъ что ему за дѣло до тюрьмы?… И какъ даже дикарка Селина любитъ его за это, жертвуетъ своею жизнью!.. Я — твоя Селина, я ничего не пожалѣю для тебя», — и она тихо, тихо запѣла пѣсню Селины надъ спящимъ Васко:
«Но я разбужу его, — подумала она. — Да, я буду твоей любовницей, но не женой, — продолжала она думать. — Ты будешь свободенъ со мной, я всегда отпущу тебя на твой корабль и, съ улыбкой одобренія, благословлю на смѣлый путь… Боже! — она тихо склонилась на колѣни, — если Ты видишь, если Ты есть на небѣ, дай ему и мнѣ силу быть до конца честными, полезными для родины людьми! Наставники, дорогіе сыны родины! — глядя на фотографическія карточки, продолжала она говорить сама съ собою, стоя на колѣняхъ, — довольны ли вы нами?… И неужели и онъ будетъ тамъ?! — сильно блѣдная, съ горящими страхомъ и ужасомъ глазами, продолжая смотрѣть на фотографіи, думала она. — Смерть отъ чахотки или…. О, Боже! будетъ жертвъ!.. Уже много, — о, страшно-много было ихъ!.. Помоги своею божественною силою двинуться впередъ моей родинѣ, и пусть Твои лучшіе сыны кончатъ жизнь не такъ, какъ они!»…. Изъ глазъ ея полились слезы…. — «Есть времена, есть цѣлые вѣка, въ которые нѣтъ ничего желаннѣе, прекраснѣе терноваго вѣнка»… Да, это такъ… Клянусь предъ вами, наставники, клянусь, — утирая слезы изъ глазъ, продолжала она говорить сама съ собой, — что бы ни грозило ему, я не буду помѣхой его цѣлямъ! И буду двигать, если будетъ нужно, его впередъ, придавать ему энергію, облегчать горе, но пусть Господь убьетъ меня своимъ небеснымъ громомъ, если я буду тормозомъ на пути его жизни!
Она встала съ колѣнъ, посмотрѣла на него долгимъ взглядомъ и вышла въ залъ. Взявъ со стола самоваръ, она ушла съ нимъ въ кухню и тамъ, тихо распѣвая колыбельную пѣсню Селины, нашла воды въ самоваръ, расколола ножомъ на мелкія спички сухую щепку, собрала спички въ руку, тонкими концами внизъ, запалила ихъ на свѣчкѣ и, когда спички разгорѣлись, опустила ихъ въ самоваръ. «Я для тебя покинула отчизну, забыла родину, домъ царскій свой» — начала она было напѣвать, стоя около самовара, но дымъ, повалившій изъ него, заставилъ ее закашляться, и она отошла немного далѣе отъ него. Она засучила рукава блузы, подошла къ умывальнику и начала умываться. Она умывалась долго, и ея руки только тогда перестали складываться въ чашечку и лить воду на лицо, когда умывальникъ опустѣлъ. Съ поднятыми руками она вошла въ залъ, мокрою рукой достала ключъ изъ кармана блузы, улыбнулась, когда ключъ издалъ чуть слышный щелкъ, отпирая ящикъ комода, достала изъ ящика полотенце и медленно утерлась имъ. Потомъ она осторожно собрала со стола посуду, тихо ушла съ нею въ кухню, перемыла и перетерла ее, достала изъ шкафчика бѣлый хлѣбъ и чашку съ водой, въ которой лежало масло, нарѣзала хлѣба, положила на тарелку масло, обрѣзала засохшіе края у вчерашнихъ сыра и ветчины и осторожно опять унесла все въ залъ. Самоваръ кипѣлъ, когда она вернулась въ кухню. Она прикрыла его крышкой, унесла въ залъ, заварила чай и прикрыла чайникъ полотенцемъ.