— Правда, правда!
— Хоть не берись за практику!
— Хоть удирай изъ института!
— Этакъ будочникъ придетъ, скажетъ: такой-то сегодня на улицѣ пьянъ былъ, такъ студента сейчасъ — куда Макаръ телятъ не гоняетъ!
— Прямо на съѣденіе собакамъ отошлютъ!
— Возвратить Сластова!
— Возвратить Сластова!
Толпа загудѣла и загалдѣла громче и сильнѣе прежняго. Директоръ хотѣлъ говорить, но его не слушалй, — и онъ началъ говорить одному Могутову:
— Скажите имъ, что пусть изберутъ изъ среды себя человѣкъ пять депутатовъ, а депутаты пусть подадутъ заявленіе съ изложеніемъ всей исторіи съ Сластовымъ. Конференція разсмотритъ, — Ну, она и измѣнитъ свое рѣшеніе. — Онъ говорилъ скоро, глаза его сердито бѣгали, усы вздрагивали.
Толпа не сразу угомонилась; она притихла, когда Могутовъ началъ громко передавать слова директора, но сейчасъ же опять поднялся гамъ.
— Сейчасъ подавайте Сластова!
— Подавайте, а то плакать буду!
— Чего, плакать, — окна выставить, институтъ разнести!
— Подавай… А какъ ты его подашь, когда его нѣтъ?
— Онъ тамъ, куда Макаръ телятъ даже боится гонять!
— Нельзя подать, — надо депутатовъ выбирать!
— Выбирать, сейчасъ выбирать!
— Могутова! Могутова депутатомъ!
— Конопатова! Конопатова и Иванова!
— Я предлагаю Спѣшнева и Безносова!
— Карасева, Онуфріева и Базарова!
Гамъ и крикъ, впрочемъ, продолжались не долго, — скоро всѣ успокоились, приступивъ къ выборамъ. Выбирали, записывая на листахъ свою фамилію и фамиліи четырехъ выбираемыхъ. Листы эти при директорѣ были провѣрены, сосчитано число голосовъ и оказались избранными: Могутовъ, Конопатовъ, Спѣшневъ и Безносовъ. Послѣ выборовъ скоро всѣ разошлись, а Могутовъ, сказавъ свою рѣчь, опять стоялъ до конца сходки у стѣны и ушелъ передъ началомъ выборовъ.
Но директоръ долго ходилъ по корридору съ деканомъ и надзирателемъ.
— Надо было по телеграфу за полиціей и жандармами послать, — говорилъ деканъ.
— Я послалъ въ третье отдѣленіе, — отвѣчалъ директоръ, — но жаль, что съ письмомъ, — надо было въ самомъ дѣлѣ телеграммой.
Сходка уже кончилась, когда къ институту на рысяхъ прискакалъ эскадронъ жандармовъ съ офицеромъ и сталъ у дверей, а въ двери вошелъ полковникъ, пріѣхавшій въ фаэтонѣ. Онъ сдѣлалъ недовольную мину, когда услышалъ отъ директора, что ему, слава Богу, удалось самому потушить бунтъ.
— Значитъ даромъ изволили требовать, полковникъ? — сказалъ военный полковникъ.
— Но это къ лучшему, полковникъ, къ лучшему! — отвѣчалъ директоръ.
— Имѣю честь кланяться, полковникъ! — сказалъ военный полковникъ.
— До свиданья, полковникъ! — сказалъ директоръ.
И два полковника пожали другъ другу руки.
Одинъ вышелъ на улицу и скомандовалъ: маршъ по домамъ, — и жандармы уѣхали; а другой, надѣвая шубу, поданную ему почтеннымъ швейцаромъ, продолжалъ повторять самому себѣ:- „Надо было по телеграфу, по телеграфу!.. Скажутъ, даромъ тревожили“… Онъ отправился въ себѣ домой. Дома онъ долго не могъ успокоиться. Отъ досады и злости онъ перешелъ къ грусти на свою судьбу, на несправедливость ея въ нему. Судьба взяла его жену, оставила на его рукахъ троихъ малыхъ дѣтей, мѣшаетъ ему воспользоваться случаемъ… Потомъ онъ сталъ ходить быстро по кабинету, потомъ что-то шепотомъ заговорилъ, потомъ началъ говорить все громче и громче… Можно было подумать, что недоброе что-то творится въ его головѣ.
— Папаша, пойдемъ обѣдать, — вбѣжавши въ кабинетъ и обхвативъ его ноги ручонками, говорила маленькая, лѣтъ шести, дѣвочка, одѣтая какъ куколка, съ устремленными на лицо папаши голубенькими, свѣтлыми, полными дѣтской невинности я любви, глазками. Головка ея при этомъ совсѣмъ опрокинулась, русые волосы, мягкіе какъ ленъ, спали на бѣленькую, худенькую шейку, опоясанную узенькой черною бархатной ленточкой, на которой блестѣлъ черный крестикъ. Папаша не сразу остановился — дитя не вдругъ успокоило роившіяся въ его головѣ мысли, подъ вліяніемъ которыхъ онъ порывисто ходилъ и громко разговаривалъ, — и дѣвочкѣ пришлось скоро перебирать своими ножками и крѣпко цѣпляться кругленькими ручонками за его ноги, чтобы, не упавши, наконецъ, затормозить и остановить папашу. — Идемъ обѣдать, папаша! Дѣти уже за столомъ…. Знаешь, папаша? Я не хотѣла тебя огорчать, не говорила, что Наташа перестала слушать свою мамашу! Вѣдь это нехорошо, папа? — говорила тихо, какъ бы по секрету, дѣвочка, но голосомъ полнымъ важности и серьезности.
— Какъ же это ты допустила, что твое дитя, твое любимое дитя, тебя не слушаетъ? Не ожидалъ, не ожидалъ я этого отъ тебя, моей умненькой Лизы, моей большой Лизочки, — говорилъ папаша. Рука его гладила головку дѣвочки, лицо улыбалось, но въ голосѣ слышалась печальная нотка, подавленная грусть, проглоченныя слезы. Дитя такъ нежданно, на такой высокой нотѣ остановило бурю, клокотавшую въ немъ, такъ нежданно вызвало собой дорогой для него образъ покойной жены, что однѣ эгоистическія мысли столкнулись съ другими и, какъ два шара на билліардѣ, несущіеся съ одинаковою скоростью на встрѣчу одинъ другому, столкнувшись, мгновенно останавливаются, — тѣ и другія мысли оставили его и только слезы прихлынули къ глазамъ, но дѣтскій, тихій, серьезный и, потому, невольно утѣшающій говоръ заставилъ его проглотить слезы и улыбаться.
— Я избаловала мое старшее дитя, папа! Оно такое хорошенькое, я съ нимъ много шалю, но я уже буду меньше шалить… Папа, ты не говори объ этомъ моей дѣвочкѣ, я тебѣ такъ сказала. Ты не скажешь ей, папа?
— Нѣтъ, нѣтъ! Ты у меня умница, нагибаясь и цѣлуя дѣвочку, — говорилъ совершенно успокоившійся папаша, — ты сама исправишь свою дочь, сдѣлаешь ее послушной. Ну, пойдемъ обѣдать, дитя мое!
Чрезъ два дня депутаты подали директору прошеніе, въ которомъ излагалась исторія со Сластовымъ въ томъ видѣ, какъ она была на самомъ дѣлѣ, и покорнѣйше просилось отъ лица всѣхъ студентовъ института исправить невольно сдѣланную конференціей ошибку — дать возможность окончить курсъ Сластову и оградить посылаемыхъ на практику студентовъ отъ возможности въ будущемъ подобныхъ случайностей. Директоръ сухо принялъ депутатовъ съ ихъ прошеніемъ, при чтеніи котораго на лицѣ его проглядывала нехорошая улыбка.
— Хорошо-съ, будетъ сдѣлано, что слѣдуетъ, — отвѣтилъ онъ и отошелъ отъ сконфуженныхъ депутатовъ.
— Когда же можно будетъ узнать результатъ просьбы студентовъ? — спросилъ одинъ изъ нихъ тихо, какъ будто обращаясь не къ директору.
Директоръ оглянулся, зло перекосилъ ротъ и, искуственно раскланиваясь, проговорилъ громко:
— Имѣйте терпѣніе, господа! Ваше дѣло важное, безспорно важное, но и важнымъ дѣламъ есть очередь. До свиданья!
Сухость директора съ депутатами, выбранными по его же предложенію, происходила отъ того, что дошедшіе до него слухи окончательно сбили его со стараго пути, превративъ въ страстнаго поклонника новаго направленія, изъ друга сдѣлали врагомъ студентовъ. По этимъ слухамъ, ему ставилось на видъ, что полумѣры всегда приводили въ повторенію въ большемъ и большемъ видѣ того, противъ чего онѣ употреблялись, и рекомендовалось за правило на будущее время не входить ни въ какія объясненія насчетъ требованій и разныхъ, какъ уже доказалъ опытъ, всегда фантастическихъ просьбъ студентовъ, а объявлять, въ случаѣ собранія сходокъ, что онѣ запрещены и что если студенты не прекратятъ сходки чрезъ десять минутъ, то будутъ разогнаны силой полиціи. Далѣе, по слухамъ, выходило, что за малѣйшее отступленіе отъ этихъ правилъ онъ будетъ прогнанъ со службы.
Засѣданіе конференціи для разбора прошенія студентовъ назначено было черезъ двѣ недѣли, въ видахъ того, чтобы за это продолжительное время могли успокоиться горячія, молодыя головы.
— Чрезъ недѣлю, — говорилъ деканъ директору, совѣтуя назначить такой длинный срокъ для засѣданія, — чрезъ недѣлю прекратятся толки о сходкѣ и о Сластовѣ, а черезъ двѣ — большинство начнетъ думать уже объ экзаменахъ и совершенно позабудетъ о томъ и о другомъ; а съ меньшинствомъ, съ прудонистами, мы найдемъ средство справиться и заставить ихъ позабыть и то, и другое.