Черезъ двѣ недѣли въ институтѣ было вывѣшено слѣдующее распоряженіе, за подписью директора, декана и секретари: „Постановленіемъ конференціи института, стипендіатъ Гордѣй Могутовъ исключается изъ института съ лишеніемъ права поступать вновь въ высшія учебныя заведенія. Безплатные слушатели: Спѣшневъ, Конопатовъ и Безносовъ увольняются изъ института съ правомъ чрезъ годъ поступить вновь въ институтъ. Предупреждается, что, въ случаѣ повторенія сходокъ и безпорядковъ, будетъ немедленно употреблена вооруженная сила полиціи для подавленія оныхъ, а зачинщики и главные виновные будутъ немедленно исключены“.
Постановленіе это произвело на студентовъ ошеломляющее дѣйствіе.
— Какъ, сами предложили избрать депутатовъ, а потомъ ихъ исключаютъ?!
— Это подло! Они, быть-можетъ, менѣе всѣхъ виноваты, въ чемъ бы то ни было!
— Пусть разгонятъ силою, а этого мы такъ не пропустимъ.
Такъ говорили студенты при чтеніи постановленія, но не такъ поступили они на другой день. Играло ли въ нихъ чувство страха предъ крутыми мѣрами, или планъ ихъ протеста, приспособился къ этимъ мѣрамъ? Только на другой день, едва директоръ вошелъ въ корридоръ, какъ въ узкомъ, длинномъ корридорѣ, со множествомъ дверей, ведущихъ на дворъ, собралась толпа. Корридоръ слабо освѣщался; въ немъ было почти темно; толпа сплошь наполнила его. Толпа вдругъ замолкла, окружила директора и, при молчаніи переднихъ рядовъ, ясный и отчетливый крикъ началъ разноситься звонко подъ сводами корридора изъ заднихъ рядовъ.
— Такъ поступаютъ подлецы, господинъ директоръ!
— Вы сами предложили избрать депутатовъ, да потомъ сами ихъ и исключили! Вѣдь это свинство!
— Вѣдь это значитъ совершенно невинныхъ людей, повѣрившихъ только вашему слову, дѣлать несчастными! За это по мордѣ бьютъ!
— Сволочь! Тряпка! Трусъ поганый! Христопродавецъ! Извергъ! — неслось изъ заднихъ рядовъ.
Директоръ блѣдный; растерявшійся, обращался въ близстоящимъ съ просьбою пропустить его.
— Пропустите меня въ канцелярію, пропустите меня, — говорилъ онъ. — Я пошлю за полиціей, если вы не разойдетесь! — Но его никто не слушалъ…
— Насъ самихъ, Иванъ Яковлевичъ, приперли и не пускаютъ. Это чортъ знаетъ, что такое! Мы хотѣли идти въ лабораторію, какъ наскочили на насъ и приперли. Развѣ можно такъ? Это все равно, что человѣка изъ-за угла ограбить и побить!.. — Такъ говорилось въ переднихъ рядахъ, окружавшихъ директора, говорилось негодующимъ голосомъ, которому трудно было не повѣрить, которому вѣрилъ и директоръ. Онъ сталъ и безъ движенія, пассивно, началъ ожидать, что будетъ далѣе. Но въ его головѣ, на душѣ, на сердцѣ, не было покойно.
„А что если они меня убьютъ? — мелькаетъ у него мысль. — За что, за что?“ — И блѣдность покрываетъ его лицо; онъ невольно сжимаетъ кулаки, отодвигаетъ ногу, какъ бы становясь въ оборонительное положеніе и не желая терять свою жизнь безъ борьбы; но вотъ онъ видитъ своихъ малютокъ, изъ которыхъ старшая ломаетъ ручонки, у ней текутъ по щекамъ слезы и голосомъ, полнымъ отчаянія и скорби, говоритъ: „Папа, папа! что я буду дѣлать безъ тебя съ моими малютками?“ И у него подступаютъ слезы къ глазамъ.
— Вамъ бы слѣдовало наплевать въ лицо, побить васъ, какъ это дѣлаютъ съ подлецами! — раздается въ заднихъ рядахъ ясно, отчетливо, на весь корридоръ.
„Нѣтъ, они не убьютъ меня, — какъ молнія проносится у директора мысль, и на одно мгновеніе радостная дрожь пробѣгаетъ по немъ. — Но они могутъ побить, опозорить, опозорить на всю жизнь! Это хуже смерти!..“ И онъ хочетъ ринуться въ толпу, его глаза полны энергіи, а все лицо какъ бы говорить: убейте меня, я самъ иду драться съ вами. Но передніе ряды, какъ крѣпостная стѣна, какъ сильная земляная насыпь, стоять передъ нимъ.
— Не стоитъ на васъ слюну тратить! Ваши глаза станутъ чище отъ плевка, ваши щеки украсятся румянцемъ невинности отъ оплеухи! — опять доносится ясно, отчетливо изъ заднихъ рядовъ.
„Слава Богу! — мелькаетъ у него въ головѣ. — Но развѣ все это останется неизвѣстнымъ? Это будутъ знать всѣ! Развѣ они пожалѣютъ? Они будутъ смѣяться! Хуже, — они не найдутъ возможнымъ оставить меня здѣсь! Подать въ отставку, скажутъ…“ — И мелькаетъ передъ нимъ бѣдность, нищета, голыя, оборванныя дѣти и онъ, просящій милостыню.
— У васъ самихъ есть дѣти, — раздается въ заднихъ рядахъ. — Хорошо ли вамъ будетъ, если съ ними поступятъ такъ? — слышитъ онъ съ одного конца корридора.
— Или они будутъ у васъ такими же подлецами, какъ и вы? — доносится къ нему съ другаго конца корридора.
„Въ самомъ дѣлѣ, какой я жалкій человѣкъ! — думаетъ онъ. — Я подлецъ, хуже подлеца, хуже разбойника! Пусть меня обошли чиномъ, пусть бы еще обошли, но я былъ бы честнымъ человѣкомъ, моя совѣсть была бы спокойна… Ну, я вышелъ бы изъ этой должности, меня бы причислили въ министерству, служба до пенсіона шла бы. Пришлось бы побѣдствовать… Но потомъ перемѣнились бы времена и я бы съ честью опять получилъ это или даже высшее мѣсто… Меня бы любили, уважали… А теперь? — Нищій, опозоренный нищій, съ укоромъ на всю жизнь, и этотъ укоръ коснется даже дѣтей!.. Дѣти, дѣти! вѣдь это все для васъ я дѣлалъ!“ — и къ его глазамъ опять подступили слезы.
— Жандармы, жандармы у моста! — раздаются голоса изъ толпы, близкой къ парадному входу.
И толпа, какъ вспугнутое стадо птицъ, съ шумомъ хлынула во всѣ двери, выходящія изъ корридора на дворъ, — хлынула по лѣстницѣ, ведущей въ чертежныя залы, и черезъ минуту лабораторія, мастерскія и чертежныя залы, пустыя до того времени, наполнились молодежью, принявшею серьёзный видъ и, какъ всегда, занимающеюся своимъ дѣломъ.
А взводъ жандармовъ, какъ и прежде, остановился у парадныхъ дверей института, — какъ прежде, военный полковникъ слѣзъ съ фаэтона и вошелъ парадными дверями. Отдавъ шубу почтенному швейцару, онъ хотѣлъ идти на верхъ по лѣстницѣ, но, увидѣвъ идущаго въ нему директора, остановился и, подавая медленно руку, началъ говорить тѣмъ голосомъ, въ которомъ, при снисходительно-ласковомъ тонѣ, слышенъ и укоръ, и гнѣвъ, и жалость, и досада, и смѣхъ, и, что главное, полное пренебреженіе въ говорящему.
— Скажите, полковникъ, когда вы перестанете даромъ тревожить насъ? Въ телеграммѣ — васъ окружила толпа, васъ чуть не бьютъ и въ корридорахъ шумъ, слышный за версту, а на самомъ дѣлѣ застаю васъ гуляющимъ по корридору! Съ войскомъ не шутятъ, полковникъ!.. Послѣднія слова были полны презрѣнія.
Послѣ ухода толпы и до пріѣзда жандармскаго полковника голова директора была полна роемъ мыслей о самомъ себѣ. Ему въ сотый разъ мерещились дѣти, позоръ его, отставка, нищета; потомъ лѣзли проекты оправданія предъ начальствомъ, рисовались картины, въ которыхъ нужно было представить безпорядки студентовъ. Въ этихъ картинахъ студенты являлись то въ видѣ жалкихъ, увлекающихся юношей, къ которымъ должно было явиться чувство состраданія и слова прощенія, а онъ самъ — въ роли все понимающаго отца, у котораго чувство долга начальника борется съ чувствомъ долга отца въ дѣтямъ и у котораго, наконецъ, явилась идея примиренія въ своей особѣ обоихъ безъ ущерба для того и другаго; то рисовались картины, въ которыхъ студенты являлись толпою дикихъ, помѣшавшихся на современныхъ идеяхъ фанатиковъ, а онъ, такъ смѣло и высоко державшій жезлъ власти, удержалъ этотъ жезлъ безъ пятенъ, безъ царапинки, но самъ лично, какъ знаменоносецъ, пострадалъ сильно, — онъ былъ въ серединѣ боя, спасъ знамя, но самъ контуженъ, контуженъ кругомъ. Потомъ онъ думалъ, какой лучше изъ этихъ двухъ плановъ выбрать, чтобы не потерять ничего, и его беретъ страхъ, что не повѣрятъ ему, что прогонятъ его, что всѣ будутъ знать, — и нищета, позоръ, проклятіе дѣтей опять проносятся у него въ мысляхъ и опять слезы подступаютъ къ его глазамъ… Военный полковникъ и его слова, полный укора и сказанныя такъ прямо, были ушатомъ холодной воды на его воспаленную голову. Онъ пришелъ въ себя, принялъ свой нормальный видъ и что-то въ родѣ чувства презрѣнія въ военному полковнику изобразилось на его лицѣ, но слова неплавно, робко шли съ языка.
— Я телеграммы вамъ не писалъ… Вѣроятно, деканъ погорячился… Такъ, пустяки. Собрались не на сходку, а такъ… Шли на работы въ мастерскія и лабораторію и повстрѣчали меня… Спрашивали и просили, нельзя ли помочь какъ-нибудь увольненнымъ… Больше ничего… Не безъ того, чтобы сзади не было крика… но ничего серьезнаго, пустяки… Я имъ сказалъ, чтобы разошлись, они и разошлись. Лучше, если безъ насилія.