— Въ чемъ же дѣло? — сухо спросилъ Кожуховъ.
— Я вамъ скажу правду. Мы продали лѣсъ на сплавъ въ Р…. Въ нашемъ контрактѣ написано, что если случится пожаръ нашего лѣса, то мы неотвѣчаемъ… Ну, нашъ лѣсъ сгоритъ, а онъ не сгоритъ, вы только не мѣшайте. Какъ это сдѣлать — мы уже знаемъ, но испраѣникъ говорить, что вы все знаете и лучше, чтобы Вы знали…
— Надо подумать, — сказалъ разсѣянно Кожуховъ.
— На что вамъ думать? Вы знаете, что дѣло чистое, — Фридманъ нечистыхъ дѣлъ не дѣлаетъ, — мы только хотимъ выиграть время.
— Хорошо… Но вы мнѣ дадите пятьсотъ рублей, а начальнику губерніи — тысячу, и чрезъ меня.
— Много… Но я не люблю торговаться. Извольте полторы тысячи и росписки не надо. Вы дайте только записочку исправнику, что если моя просьба законна, то пусть не мешаетъ.
Кожуховъ взявъ деньги и написалъ письмо къ исправнику именно такъ, какъ говорилъ Фридманъ:
— Благодарю! Люблю, что скоро это у васъ. Прощайте и благодарю, — взявъ письмо и уходя, проговорилъ Фридманъ.
«Должно быть, вѣрить исторіи съ институтками», думалъ Могутовъ, выйдя изъ канцеляріи и скоро шагая по улицѣ, направляясь за городъ. Ему нужно было осмотрѣть устройство овина и онъ торопился въ Помѣщичью усадьбу, отстоявшую отъ города верстахъ въ десяти по шоссе, гдѣ, по словамъ Переѣхавшаго, былъ хорошій овинъ и доброй души управляющій.
«А сколько времени пропало даромъ, — выходя на шоссе, думалъ Могутовъ. — Съ душкомъ настоящаго піявки-чиновника: поводилъ, помучилъ и отпустилъ ни съ чѣмъ. Двѣнадцать часовъ уже; въ два — у овина, въ четыре — назадъ… Съ часъ провозимся тамъ и ранѣе пяти-шести не вернемся. „Хорошо, что предупредилъ Лукерью оставить обѣдъ“.
День былъ солнечный, вѣтру не было даже въ полѣ, послѣ морозной ночи было не тепло, но только свѣжо. Въ полѣ, по сторонамъ шоссе, снѣгу уже не было, — онъ попадался только кое-гдѣ въ канавахъ рыхлыми и грязными кучами. На южныхъ склонахъ бугровъ замѣтна была слабая зелень начинавшей пробиваться наружу травы и изрѣдка попадалась одинокая корова, лошадь или свинья, ищущіе такихъ бугровъ.
Управляющаго не было дома и овинъ показалъ Могутову гуменный, простой мужикъ. Могутовъ осмотрѣлъ овинъ, излазилъ во всѣ его щели, а потомъ, долго разспрашивалъ гуменнаго о среднемъ урожаѣ каждаго рода хлѣбовъ, какого хлѣба сколько обыкновенно засѣваютъ, о процессѣ сушки хлѣба въ овинахъ, когда обыкновенно хлѣбъ бываетъ проданъ и забранъ торговцами, и т. д. Былъ четвертый часъ, когда онъ осмотрѣлъ все и началъ прощаться съ гуменнымъ.
— А вы пѣшкомъ будете? — спросилъ гуменный, пожимая руку Могутова.
— Пѣшкомъ. Тепло, да и недалеко отъ города, — отвѣтилъ Могутовъ.
— Оно такъ, а все съ непривычки… У насъ лошадки есть, да безъ приказу дать нельзя.
— Гдѣ бы тутъ можно чаю напиться? — спросилъ Могутовъ. Ему сильно хотѣлось пить.
— Поди, какъ на грѣхъ, управителя цѣтъ… Нешто хозяйкѣ его сказать?… А то вонъ, — гуменный указалъ на недалеко стоявшую хату на шоссе, — постоялый дворъ. Тамъ чай есть… Дворъ хорошій, чай есть…
Былъ уже пятый часъ, когда, напившись съ гуменнымъ на постояломъ дворѣ чаю, Могутовъ возвращался въ городъ. Вспоминая и думая надъ откровенною болтовней гуменнаго за чаемъ, суть которой заключалась въ томъ, что въ цѣломъ свѣтѣ, почитай, нѣтъ такого пропащаго и несчастнаго народа, какъ въ ихъ губерніи, — Могутовъ прошелъ версты три, не обращая вниманія на дорогу.
„Экая благодать какая, — сказалъ онъ громко, когда теперь посмотрѣлъ въ сторону. — Взойду на тотъ курганъ, оттуда еще лучше будетъ видно…“ И онъ взошелъ на пологій холмъ, опустился немного въ противоположную шоссе сторону его и легъ, устремивъ жадный взоръ на картинную мѣстность предъ холмомъ. Ровное поле тянулось на нѣсколько верстъ направо, налѣво и вдаль и на немъ, на сколько видѣлъ глазъ, ни кустика, ни малѣйшаго признака жилья человѣка, а поле было вспахано, черные пласты бороздъ лежали ровными и прямыми линями и между ними кое-гдѣ виднѣлись пеньки прошлогодней жатвы. За полемъ чернѣлъ лѣсъ. Лучи закрытаго холмомъ, низко спустившагося солнца не достигали лѣса, а только рябили вспаханую землю далеко отъ холма направо и налѣво; картина была проста, краски однообразны, но она поражала размѣрами, отсутствіемъ жилья человѣка. Только двѣ худенькія лошадки съ клочьями начинающей линять шерсти на бокахъ и спинѣ, да свинья — паслись у холма, да воронъ летѣлъ въ лѣсъ, и долго, долго летѣлъ, пока чуть замѣтною точкой не пропадалъ онъ, далеко еще не долетѣвъ до лѣса.
„Экій просторъ, ширь и благодать! — думалъ Могутовъ. — И сколько въ тебѣ, моя суровая родина, такихъ полей, еще большихъ лѣсовъ, а между тѣмъ „холодно, странничекъ, холодно! Голодно, родименькій, голодно!..“ И неужели такъ до скончанія вѣка?…“ И зашевелились въ его головѣ мысли, замелькали картины и образы…
Болѣе получаса лежалъ онъ на холмѣ и потомъ, какъ бы прогоняя мысли и образы прочь, онъ тряхнулъ головою, вскочилъ порывисто на ноги, окинулъ еще разъ пейзажъ быстрымъ взглядомъ и громко, экспромтомъ, запѣлъ на голосъ аріи „Руслана“ Глинки:
Онъ повернулся, чтобъ идти съ кургана, и лицо его вдругъ приняло суровый видъ. Предъ нимъ, на садомъ верху холма, стояла Софья Михайловна, въ бархатной шубѣ и въ мѣховой шапочкѣ, и рядомъ, съ ней — Катерина Дмитріевна, въ короткой зимней шубкѣ, въ черномъ платьѣ и съ мѣховой шапочкой въ рукѣ. Могутовъ испугался, — испугался нежданнаго появленія людей такъ близко отъ него и притомъ — женщинъ въ дорогихъ одеждахъ. Онъ хотѣть поскорѣе уйти, когда мгновенный испугъ прошелъ и замѣнился непріятнымъ сознаніемъ, что эти барыни слышали его пѣніе и его пародія на Пушкина. Лица барынь онъ не замѣтилъ, но возможность показаться смѣшнымъ предъ какой бы то ни было женщиной всегда непріятна для мужчины, даже въ родѣ такого героя, какъ Могутовъ.
— Вы извините насъ, — улыбаясь и самымъ пріятнымъ голосомъ начала Софья Михайловна, — и, пожалуйста, не уходите. Мы нечаянно подслушали ваше пріятное пѣніе, но я, въ извиненіе, могу отвѣтитъ на вопросы вашей пѣсни.
Могутовъ остановился и посмотрѣлъ на Софью Михайловну. — „Кровь съ молокомъ“, — вспомнилъ онъ изъ „Синей бороды“, такъ часто попѣваемой его товарищами по курсу во время работъ въ мастерскихъ, — потомъ, самъ не сознавая зачѣмъ и почему, онъ заговоритъ простонародною рѣчью, оставаясь серьезнымъ:
— Будьте ласковой, барынька, повѣдайте правдыньку о широкомъ полѣ,- сказалъ онъ, стоя бокомъ къ барынямъ.
— Поле это — мое,! обработали его мои работники, а жатвой, само собой, воспользовалась я, — сказала Софья Михайловна, улыбаясь, но въ ея словахъ слышались довольство, гордость, тщеславіе. — Что вы не то смѣетесь, не то морщитесь? — спросила она, замѣтивъ, что ротъ Могутова покосился въ одну сторону.
— А вы, барынька, не слышите, какъ вонъ та ворона рѣчь сказываетъ? — сказалъ Могутовъ.
Барыни посмотрѣли въ сторону, куда глядѣлъ онъ. На спинѣ одной изъ лошадей, пасшихся у холма, сидѣла ворона, водя носомъ по спинѣ лошадки силясь ухватить зимнюю шерсть ея.
— Я не понимаю птичьяго языка, — сказала Софья Михайловна, продолжая улыбаться. — Съ кѣмъ и объ чемъ она „сказываетъ?“ Если вы, не шутя, знаете птичій языкъ, скажите намъ, — добавила она.
Когда она съ падчерицей, выйдя изъ экипажа, пожелала взойти на холмъ и посмотрѣть на нравившееся имъ „широкое поле“ и когда онѣ увидѣли незнакомаго мужчину и услышали его пѣніе, онѣ почему-то рѣшили, что это — Могутовъ. Удивительнаго тутъ мало. Въ русскихъ городахъ скоро всѣ дѣлаются извѣстными и наружностію, и времяпрепровожденіемъ. Гулять днемъ, въ будни, пѣшкомъ, вдали отъ города и распѣвать громко оригинальную пѣсню — можетъ только или пьяный, или заѣзжій. Съ такимъ свойствомъ характера въ трезвомъ видѣ не было никого изъ городскихъ обывателей, а изъ пріѣзжихъ, притомъ съ жандармомъ и съ оригинальной исторіей, — словомъ, при обстановкѣ позволяющей громко пѣть и не въ пьяномъ видѣ, и въ будни, и гуляя пѣшкомъ за семь верстъ отъ города, — могъ одинъ только Могутовъ. Не мудрено поэтому, что дамы вѣрно отгадали незнакомца, — не мудрено поэтому, что, не усомнившись въ своемъ опредѣленіи незнакомца, онѣ заинтересовались имъ: интереснаго мало въ глуши, а говоръ о Могутовѣ дѣлалъ его все-таки оригинальнымъ.