Ну, а ты, Лёля, что ты теперь?… Какой извергъ завелъ тебя въ болото?… Какъ вырвать тебя изъ него?…“
Онъ не хотѣлъ, вѣроятно, думать о болотѣ и способѣ извлеченія изъ онаго Лели, такъ какъ тряхнулъ, головой и еще скорѣе и не думая зашагалъ по шоссе.
— Какой онъ робкій!.. Я ожидала видѣть его смѣлымъ и дерзкимъ, а онъ боится муху обидѣть, — говорила Софья Михайловна въ фаэтонѣ.
— Онъ — не трусъ, мама, — замѣтила Катерина Дмитріевна.
— Я не говорю, что онъ — трусъ, но… черезчуръ деликатенъ. Это къ мущинѣ даже не идетъ.
— Онъ — не сладкій, мама… Вороновъ черезчуръ деликатный, а онъ на него не похожъ, — сказала Катерина Дмитріевна.
— Да?… Но, право, онъ — оригиналъ. Высокій, плотный, угрюмый и — тихая овечка вмѣстѣ. Какъ досадно, что я не распросила, за что его прислали?… Но какъ проницателенъ нашъ городъ! Какую подходящую исторію сочинили!.. Это, кажется, Кожуховъ ѣдетъ верхомъ? — спросила Софья Михайловна, хотя ясно видѣла, что ѣхавшій на встрѣчу на прекрасной вороной лошади былъ Кожуховъ.
Всадникъ остановилъ коня, не доѣзжая шаговъ десяти до экипажа, и, когда фаэтонъ сравнялся съ нимъ, ловко отдалъ честь сперва по-военному — подъ козырекъ, потомъ, приподнявъ шляпу и отнеся ее далеко въ сторону, медленно и набокъ наклонивъ голову. Фаэтонъ поѣхалъ шагомъ и всадникъ, покрывъ голову шляпой, тоже поѣхалъ шагомъ, сбоку фаэтона, тамъ, гдѣ сидѣла Софья Михайловна.
— Угадайте, съ кѣмъ мы встрѣтились? — спросила Софья Михайловна послѣ обычныхъ привѣтствій и разспросовъ о здоровьѣ дамъ, ихъ супруга и отца.
— Неужели съ волкомъ? — шутливо, гортаннымъ голосомъ, спросилъ Кожуховъ.
— Мы и сами думали, что съ волкомъ, но волкъ оказался, — для насъ, по крайней мѣрѣ,- тихой овечкой. Догадались?
— Ручные волки бываютъ, но „сколько волка ни корми, онъ все въ лѣсъ смотритъ“, Софья Михайловна, и ихъ всегда держатъ на цѣпи.
— Вы сегодня плохой отгадчикъ… Какъ вы пожелтѣли!.. Вы не больны? — смотря пристально на Кожухова, съ участіемъ сказала Софья Михайловна.
— Благодарю васъ. Здоровъ, но сплю четыре часа въ сутки. Старъ сталъ, Софья Михайловна, и четыре часа сна желтятъ меня, а прежде цѣлыя ночи безъ сна, и все ничего, — сказалъ онъ и вздохнулъ. Онъ сидѣлъ на конѣ бодро, смотрѣлъ здоровымъ и красивымъ мужчиной и былъ только чуть-чуть блѣднѣе обыкновеннаго, такъ что вздохъ его относился, вѣроятно, къ „цѣлымъ ночамъ безъ сна — и все ничего“, чѣмъ къ старости его лѣтъ.
— Неужели опять кутите и играете въ карты?… Такъ давно бросили игру и вдругъ опять! — Въ голосѣ Софьи Михайловны слышны были участіе и тревога.
— Не то, Софья Михайловна! Его превосходительство задалъ спѣшную работу.
— И очень скучную… да? — торопливо и перебивая его, спросила Софья Михайловна.
— Напротивъ, очень интересную, но требующую громаднаго труда и тщательной обработки… Но кого же вы встрѣтили, Софья Михайловна?
— Господина очень похожаго на васъ… Онъ моложе, но такъ же солиденъ, говоритъ ровнымъ и спокойнымъ голосомъ, можетъ тонко шутить, незамѣтно смѣяться и прямо смотрѣть въ глаза, — словомъ, очень похожъ на васъ.
— Не отгадаю, — пожавъ плечами и подумавъ, сказалъ Кожуховъ. Ему нравилась характеристика его, но онъ не зналъ въ городѣ мужчинъ, похожихъ на него.
— Катя! не правда ли, что сегодня Петръ Ивановичъ очень похожъ на нашего новаго знакомаго? — спросила Софья Михайловна.
Катя пристально посмотрѣла на Кожухова онъ смотрѣлъ впередъ и она видѣла его профиль.
— Кажется, мама… Но очень мало, — отвѣчала она.
Фаэтонъ поѣхалъ шибче.
— Нѣтъ, ты всмотрись, Катя, пристальнѣй, — говорила Софья Михайловна. — Они не одинаковы, но есть большое сходство, особенно когда Кожуховъ блѣденъ, какъ сегодня… Онъ такъ же высокъ, крѣпко сложенъ, держитъ голову гордо вверхъ, очень тонко улыбается и еще тоньше остритъ, — трудно даже разобрать на первыхъ порахъ… Право, между ними большое сходство… Но есть и различіе. Тотъ — еще юноша, говоритъ по книгѣ, стихами, а этотъ — совсѣмъ мужчина, говоритъ свои мысли и слова… Я бы этому смѣлѣй подала руку при спускѣ съ горы… Тотъ можетъ самъ упасть… Правда, Катя?
— Не знаю, мама, — отвѣчала Катя и опять пристально посмотрѣла на Кожухова.
Фаэтонъ остановился у городскаго сада. Лакей ссадилъ барынь, а Кожуховъ отдалъ ему лошадь и всѣ пошли по главной аллеѣ сада.
— Мы встрѣтили Могутова, проболтали съ нимъ около получаса и, вообразите, намъ было очень весело съ нимъ, — сказала Софья Михайловна.
— Интересно. Вѣроятно, онъ вскочилъ на ходу къ вамъ въ фаэтонъ? — улыбаясь спросилъ Кожуховъ.
— О, нѣтъ! Мы первыя заговорили съ нимъ. Онъ лежалъ на холмѣ, знаете? — у широкаго поля. — И она разсказала ему довольно подробно встрѣчу съ Могутовымъ и весь разговоръ съ нимъ. — Но какъ онъ былъ симпатично-смѣшонъ и наивно-красивъ, когда стоялъ безъ шляпы и самъ не замѣчалъ этого! Правда, Катя? — закончила разсказъ Софья Михайловна.
— Что ты спросила, мама?…
Катя шла задумавшись, пристально глядя впередъ, и не слышала, что говорила ея мачиха.
— О чемъ ты задумалась, Катя?… Ты не влюбилась ли въ Могутова? — И Софья Михайловна пытливо посмотрѣла на нее.
Катерина Дмитріевна покраснѣла, но, какъ всегда, едва замѣтно, и только отъ взгляда мачихи не ускользнула краска.
— Я, мама, думала, — разъясняя свою задумчивость, отвѣчала дѣвушка, — отчего, мама, съ нами никто не говоритъ такъ, какъ онъ и при первомъ знакомствѣ? — спросила она, немного помолчавъ.
— Ты преувеличиваешь, Катя. Онъ говорилъ только оригинально… Что ты нашла особеннаго? — сказала Софья Михайловна.
Падчерица молчала.
— Я тоже имѣлъ счастье видѣть сегодня въ полдень господина Могутова, но на меня объ произвелъ иное впечатлѣніе, — говорилъ Кожуховъ. — Много задора и самоувѣренности въ наружности, но тупость и самая жалкая бѣдность мыслей, при плохомъ выраженіи ихъ… Представьте, приходитъ просить работы и, не сказавъ и десятка словъ, имѣлъ сильное желаніе выругать меня.
— Какимъ образомъ? — съ сильнымъ любопытствомъ спросила Софья Михайловна, а ея падчерица, идя немного впереди, начала внимательно слушать.
— Пожаловали просить помощи въ пріисканіи для нихъ работы. Я предложилъ имъ поступить въ канцелярію начальника губерніи, такъ изволили отвѣтить, что они дали клятву не быть чиновникомъ и что ко мнѣ изволили обратиться не какъ къ чиновнику, а какъ къ студенту, ихъ товарищу… Затѣмъ повернулись и ушли… Я, конечно, нехотя смѣялся, что со мной рѣдко случается въ канцеляріи, — закончилъ Кожуховъ.
Катерина Дмитріевна обернулась и посмотрѣла на него.
— Вы ошибаетесь, Катерина Дмитріевна, придавая словамъ сего героя что-то особенное, — говорилъ Кожуховъ, какъ бы отвѣчая на взглядъ дѣвушки. — Вы мало знаете жизнь и людей и для васъ его слова показались интересными, но для опытныхъ людей въ нихъ — эффектность, рисовка безъ подкладки серьезнаго знанія и только…
Катерина Дмитріевна опять посмотрѣла на него, глаза ихъ встрѣтились и его перваго не потупились въ землю, не заморгали вѣками, а обратились въ глубь аллеи.
— Къ намъ идетъ на встрѣчу и новый, и молодой педагогъ, — сказалъ онъ.
„Онъ клевещетъ на Могутова“, — подумала дѣвушка.
Послѣ обычныхъ при встрѣчѣ поклоновъ, рукопожатій и разговоровъ, Катерина Дмитріевна пошла со Львовымъ впереди, а сзади ихъ, шагахъ въ пяти, Софья Михайловна съ Кожуховымъ.
— Вы, не знаете, господинъ Львовъ, чьи вотъ эти стихи: „только геній можетъ учить другихъ, а мы, трусы и жалкіе люди, не стоимъ мѣднаго гроша“? — спросила дѣвушка.
— Это не стихи, Катерина Дмитріевна! — сказалъ удивленно Львовъ. Онъ былъ такого высокаго мнѣнія о своей спутницѣ, что не понималъ и удивлялся, какъ она могла прозу принять за стихи.
— Но развѣ эта фраза не можетъ быть написана стихами? — громко и нетерпѣливо спросила она. — Я слышала стихи, но не упомнила ихъ… Я сказала, какъ поняла ихъ, — добавила она уже обыкновеннымъ голосомъ, сама удивляясь своей нетерпѣливости на непонятливость Львова.
— Не помню… Нѣтъ, къ сожалѣнію, не знаю, чьи это стихи… Но я могу справиться, если вамъ угодно. — Онъ не замѣтилъ вспышки гнѣва въ дѣвушкѣ и говорилъ, какъ всегда, услужливо и любезно.