— Испортите вы и всѣ дворяне дѣло, — не то шутя, не то подзадоривая увлеченіе Кречетова, сказала Софья Михайловна.
— Не испортимъ, — отвѣтилъ Кречетовъ, какъ отвѣчаетъ мастеръ своего дѣла на скептическое замѣчаніе ничего непонимающаго человѣка.
— Право, испортите, — настаивала Софья Михайловна. — Когда вы съ собственными имѣніями не можете справиться, то гдѣ же вамъ подряднымъ дѣломъ заниматься!.. Испортите, навѣрное, испортите!
— Не напророчьте намъ бѣды, Софья Михайловна! — отшучивался Кречетовъ.
— Мнѣ будетъ очень грустно услышать о вашей неудачѣ. Въ сожалѣнію, думаю, что васъ ждетъ полное фіаско. Имѣнія заложены, сданы въ аренду на окончательное раззореніе, сами разбѣжались по столицамъ — и, вдругъ, принялись за подрядное дѣло, желѣзную дорогу строить захотѣли!.. Ничего ровно изъ этого не выйдетъ, — высказалась доказательнее, но не переставая подсмѣиваться, Софья Михайловна.
— Побаиваюсь и я, Гавріилъ Васильевичъ, побаиваюсь. Какъ бы потомъ на меня, старика, не жаловались, — сказалъ Рымнинъ, хлопая рукой по плечу Кречетова.
— Кто раззорилъ имѣнія, заложилъ и довелъ до отдачи въ аренду, это — вопросъ, Софья Михайловна. Можетъ въ этомъ вины теперешнихъ помѣщиковъ и вотъ на столько нѣтъ, — бросая крошку хлѣба вверхъ, возразилъ Кречетовъ. — Да и имѣнія — особая статья, а подряды — другая. А главное-то въ томъ, что заохотить, Софья Михайловна, — на гору вскочить не захотимъ — и съ горы не повеземъ.
— Давай вамъ Богъ вести дорогу лучше, чѣмъ имѣнія, — сдалась Софья Михайловна…
— Папа! правда, что помѣщики сохою на ворону, которая стоить на спинѣ лошади, щиплетъ ея шерсть и говоритъ: какой славный мой работникъ-лошадка, какую хорошую шерсть для меня приготовила? — спросила громко Катерина Дмитріевна.
— Ха-ха-ха!.. Правда, правда! — разсмѣялся Рымнинъ, а Софья Михайловна шаловливо грозила пальцемъ на падчерицу.
— Что, братъ, Гавріилъ Васильевичъ на ворону; мы съ тобой похожи?… Обидно, обидно, а правда! — шутилъ Рымнинъ.
Кречетовъ улыбался, смотрѣлъ ласково на Катерину Дмитріевну и думалъ: „Откуда это она вычитала?… А какая она хорошенькая сегодня!..“ Катерина Дмитріева тоже смотрѣла на него. — „Какой онъ некрасивый, когда веселый!“ подумала она и быстро перевела взглядъ на отца. Кречетовъ замѣтилъ ея торопливо-прячущійся взглядъ; онъ зналъ свою некрасивость при смѣхѣ и подумалъ:- „Неужели я такъ безобразенъ, что она боится смотрѣть на меня?… Неужели мнѣ никогда не улыбнется счастье?“ — и ему стало грустно, смѣхъ пропалъ, лицо стало надутымъ и онъ, какъ всегда, нервно заговорилъ:
— Ворона, Катерина Дмитріевна, сродни ястребу, а ястребъ — птица хищная, летаетъ высоко, вядитъ далеко и любитъ свободу и независимость. Да и ворона — птица вольная, на убой ее не откармливаютъ, на потѣху не пріучаютъ, вьетъ гнѣздо на верху дерева, а не въ норахъ.
— Вы разсердились, Гавріилъ Васильевичъ? — удивленно спросила Софья Михайловна, первая замѣтившая быстрое превращеніе лица Кречетова изъ смѣющагося въ зло-надутое.
Катерина Дмитріевна посмотрѣла на него. Ей стало жаль его и она досадовала, что ея слова о воронѣ, сказанные только для того, чтобы перевести разговоръ на Могутова, — были приняты за обиду. — „Какая я глупая!“ — подумала она и на глазахъ ея навернулись слезы.
— Простите, я не думала о васъ. Мама, скажи, что я думала! — громко сказала она.
Кречетовъ замѣтилъ ея взглядъ, устремленный на него, замѣтилъ слезу въ ея глазахъ и, вдругъ, просіялъ, улыбнулся и, подойдя въ ней и подавая руку, сказалъ:
— Я не за ворону надулся, Катерина Дмитріевна… Позвольте вашу руку! Я вспомнилъ, какимъ я красавцемъ выглядываю, когда смѣюсь, — ну, и принялъ обыкновенный образъ. Вы извините меня.
— Вы знаете, откуда Катя взяла ворону? — накала Софья Михайловна. — Сегодня мы, катаясь, встрѣтились съ Могутовымъ и онъ назвалъ меня, помѣщицу, вороной.
Раздался дружный хохотъ мужчинъ.
— Но я не обидѣлась, потому что не за что было…
Софья Михайловна подробно разсказала встрѣчу съ Могутовымъ. Она передавала живо и картинно. Всѣ улыбались, когда она представляла Могутова безъ шляпы и „точь-въ-точь, какъ наша Катя сейчасъ передъ Гавріиломъ Васильевичемъ“ — такъ закончила разсказъ Софья Михайловна.
Катя сперва улыбалась, но при послѣднихъ словахъ мачихи сильно и замѣтно покраснѣла. Кречетовъ замѣтилъ ея волненіе и былъ очень доволенъ, а Рымнинъ представлялъ себѣ сцену Могутова съ его женой и улыбался.
— Такъ онъ на дикаго не похожъ? — спросилъ Рымнинъ послѣ короткаго молчанія всѣхъ.
— Онъ показался очень мягкимъ и неглупымъ молодымъ человѣкомъ. Правда, Катя? — сказала Софья Михайловна.
— Да, мама, — тихо отвѣтила Катя и посмотрѣла на Кречетова. Тотъ улыбался во все лицо и такъ былъ добродушно-некрасивъ, что она невольно улыбнулась. Онъ просіялъ еще болѣе, хотя лицо его было уже совершенно вульгарно.
— Катерина Дмитріевна! спойте, если у васъ есть охота, „Вѣдь храмъ разрушенный — все храмъ, кумиръ поверженный — все-жь богъ“, — громко и оживленно обратился Кречетовъ къ дѣвушкѣ, торопливо поднимая рукою волосы на головѣ.
— Есть охота, большая охота! — весело вскрикнула дѣвушка и, вскочивъ съ кресла, побѣжала въ залъ, а за нею двинулся и Кречетовъ.
— А Екатерина была бы счастлива за Кречетовымъ, — сказалъ Рымнинъ.
— Да, но и боюсь, что сегоднешняя встрѣча съ Могутовымъ произвела на нее большое впечатлѣніе… Какъ бы она не влюбилась въ Могутова, — сказала Софья Михайловна.
— А онъ не шутя высматриваетъ порядочнымъ человѣкомъ, — не сорви голова?
— На первый взглядъ — угрюмъ, а потомъ ничего, уменъ и мягокъ. Я его просила къ намъ.
— И что же, обѣщалъ пожаловать?
— Кивнулъ головой только. Онъ, вѣроятно, бѣденъ — и не придетъ.
А въ залѣ, послѣ пѣнія Катерины Дмитріевны „куміръ поверженный — все-жъ богъ“, — раздавался густой басъ Кречетова. Онъ пѣлъ „Бороду“ Бахметева, и пѣлъ хорошо: была слышна искренняя грусть, какъ будто самъ Кречетовъ жаловался, что посѣдѣла его бородушка „до поры своей, до времени“, и что „не бусурманинъ“ и не „вьюга лютая“ — причиною тому.
— Вамъ много приходилось испытать горя? — съ участіемъ спросила дѣвушка, когда онъ кончилъ пѣть.
— Всего бывало, Катерина Дмитріевна!.. Но я сегодня не хочу вспоминать непріятное. Позволите мнѣ когда-нибудь разсказать вамъ свое прошлое? — спросилъ Кречетовъ.
— Да, да. Я буду очень рада, — живо сказала она.
— Я — уродъ лицомъ, злой на языкъ, но я — не злой на самомъ дѣлѣ, Катерина Дмитріевна, — пожимая ея руку, говорилъ онъ. — Нѣтъ такого человѣка, Катерина Дмитріевна, которому, въ продолженіе тридцати-пяти лѣтъ его жизни, не улыбнулось бы хотя разъ счастье, не свѣтился бы хотя разъ лучъ искренней любви. А у меня… Не отталкивайте меня, Катерина Дмитріевна, я васъ люблю; вы воскресили во мнѣ вѣру, надежду. Пусть опять разобьется вѣра и одна смерть будетъ удѣломъ мнѣ…
Она сидѣла опустивъ голову и звала разсудокъ на помощь, а разсудкомъ завладѣли и страхъ, и бездна какихъ-то вопросовъ, и что-то пріятное, и что-то страшное, и все это сдавило ея голову, сжало грудь — и слезы полились изъ ея глазъ.
— Простите! Это такъ нежданно для васъ… Простите! Я сегодня… Но вы не отвѣчайте мнѣ. Я буду ждать вашего отвѣта годъ, два, десять лѣтъ, — пока вы сами не скажите „да“ или „нѣтъ“… Простите и не сердитесь, — взявъ ея руку и пожавъ ее, сказалъ Кречетовъ и ушелъ изъ залы въ столовую. — Прощайте, Катерина Дмитріевна, — тихо сказалъ онъ, скоро возвратясь въ залъ.
— Прощайте, — сказала она вставая. Лицо ея было блѣдно, но глаза смотрѣли спокойно. — Вы очень добры…. Я буду видѣть васъ часто у насъ и тогда скажу. Я еще очень глупая дѣвчонка.
Онъ крѣпко пожалъ и поцѣловалъ ея руку.