— А что вы говорили о литературѣ? — спросила Катерина Дмитріевна послѣ сравнительно долгаго молчанія, во время котораго Львовъ обмѣнялся съ Вороновымъ своими впечатлѣніями о нѣкоторыхъ новыхъ знакомыхъ въ городѣ. Львова и Воронова не удивляли задумчивость и вопросы Катерины Дмитріевны: она еще очень молода, не знаетъ жизни, не имѣетъ твердыхъ убѣжденій, а потому и интересуется и задумывается надъ многимъ.
— О литературѣ зашелъ разговоръ по поводу того же голода, — началъ разсказывать Львовъ. — Переѣхавшій отвергалъ пользу отъ науки для бѣдныхъ. По его мнѣнію, наука, искусство и литература служатъ только для удовлетворенія излишнихъ потребностей богатыхъ и для лучшей эксплуатаціи богатыми бѣдныхъ. Могутовъ опровергалъ это и доказывалъ, что, благодаря прогрессу науки, въ настоящее время самый послѣдній бѣднякъ живетъ лучше, чѣмъ сто или даже двадцать лѣтъ назадъ… Онъ такъ меня заинтересовалъ своими здравыми сужденіями, что мнѣ захотѣлось самому подѣлиться съ нимъ своими мыслями. Я высказалъ ему свое недовольство современною литературой, ея безжизненностію, скукою, отсутствіемъ дарованій въ критикѣ и поэзіи. Онъ вполнѣ согласился со мной и объяснилъ все это тѣмъ, что у современнаго нашего общества нѣтъ ясной цѣли жизни, достойной для возбужденія творчества, а потому и при существованіи поэтовъ и дарованій даже въ большемъ числѣ, чѣмъ ихъ было прежде, они не даютъ такихъ блестящихъ твореній, какъ давали писатели прежняго времени. Прежде яснѣе были стремленія и цѣли нашего интеллигентнаго общества: уничтоженіе крѣпостнаго права, устройство суда гласнаго и свобода печатнаго слова, — были и люди, проводившіе все это въ жизнь. Этимъ возбуждалось творчество писателей, ими создавались опредѣленные типы, полные жизни, гуманности и любви, люди гибли и боролись за свою цѣль въ жизни, — являлась жизнь и борьба и въ романахъ, и писались увлекательныя, горячія критическія статьи по поводу этихъ романовъ. Теперь крѣпостнаго права нѣтъ, есть судъ гласный, есть хотя какая-нибудь свобода слова, и интересъ общества сосредоточенъ исключительно на приспособленіи себя къ новой обстановкѣ жизни, какъ это дѣлаетъ всякій человѣкъ на новой квартирѣ. У нашего общества нѣтъ ясно сознанныхъ идеаловъ, а только есть неопредѣленныя желанія, которыя и изображаются нашими писателями въ каррикатурныхъ личностяхъ, въ родѣ Марка Волохова и прочихъ героевъ Писемскаго, Клюшникова, Стебницкаго и другихъ писателей… Вообще онъ очень хорошо это доказалъ…
— Но вѣдь это грустно? — спросилъ я у него. — Какъ же быть безъ идеаловъ въ литературѣ и жизни? — продолжалъ разсказывать Львовъ послѣ короткой паузы. — Онъ отвѣтилъ, что учиться надо. Наука должна выработать цѣль жизни, направленіе работы, создать идеалъ. Идеалъ явится сперва въ головахъ единицъ, потомъ десятковъ и наконецъ тысячъ, и тогда его подмѣтятъ писатели-поэты, изобразятъ его въ образахъ и формахъ, доступныхъ для пониманія многихъ, а критика разъяснитъ эти образы. Тогда явится сама собою и борьба, и стремленіе для осуществленія этого идеала въ жизни… Но почему такихъ безъидеальныхъ временъ нѣтъ на Западѣ, нѣтъ въ Европѣ и Америкѣ? — спросилъ я. А онъ отвѣтилъ, что и тамъ бываетъ то же самое, только тамъ все это не такъ рѣзко замѣтно. Такъ болѣе теплый климатъ, легче усвоиваются науки, не такъ тяжела борьба для воплощенія идеала въ жизнь, — и тамъ жизнь идетъ болѣе плавно, а не порывами, какъ у насъ. При порывѣ скоро устаютъ и продолжительно отдыхаютъ… Я передаю вамъ, Катерина Дмитріевна, кратко мысли Могутова, но я вполнѣ раздѣляю его мнѣніе.
— Больше вы ни о чемъ не говорили? — спросила Катерина Дмитріевна, опять немного помолчавъ.
— Я высказалъ ему свое удивленіе о томъ, что такого трезваго мыслью человѣка, какимъ я нашелъ его, выслали изъ Петербурга подъ надзоръ, и просилъ, если не секретъ, разсказать, за что именно.
И за этимъ Львовъ передалъ короткій разсказъ Могутова о причинѣ его исключенія изъ института и высылки въ С-нскъ подъ надзоръ полиціи.
— А вы, Катерина Дмитріевна, очень интересуетесь Могутовымъ? — спросилъ Вороновъ, спросилъ только затѣмъ, что ему надоѣло такъ долго молчать, пока разсказывалъ Львовъ. Онъ, какъ и Львовъ, смотрѣлъ на вниманіе дѣвушки къ Могутову какъ на потребность ея головки интересоваться новостью и, самое большее, допускалъ потребность ея добраго сердца облегчить положеніе страдающаго молодаго человѣка.
— Я случайно видѣла его, слышала, какъ мама разговаривала съ нимъ, и онъ мнѣ показался лучше всѣхъ знакомыхъ мужчинъ! — громко и быстро отвѣтила Катерина Дмитріевна и яркій румянецъ выступилъ вдругъ на ея блѣдныхъ, мраморныхъ щекахъ. Она застыдилась своихъ словъ, — они вдругъ показались ей неприличными, даже обидными для ея кавалеровъ.
А кавалеры только теперь замѣтили что-то большее, чѣмъ неопредѣленную доброту и такое же вниманіе со стороны дѣвушки къ Могутову. Вороновъ, впрочемъ, скоро сообразилъ, что это — глупость и быть этого не можетъ, разумѣя подъ «глупостью» и «быть не можетъ» серьезную любовь или серьезное увлеченіе Могутовымъ. «Сосланный и подъ надзоромъ студентъ… Чепуха!» — успокоилъ онъ себя окончательно. Что же касается Львова, то онъ, несмотря на свое доброе сердце, называлъ себя дуракомъ за симпатичное повѣствованіе о Могутовѣ.
— А знаете, Катерина Дмитріевна, какой взглядъ имѣетъ Могутовъ на любовь и бракъ? — обратился онъ потомъ къ дѣвушкѣ, слегка улыбаясь и влюбленными глазами смотря на нее.
— Скажите, — спокойно отвѣтила она, совершенно оправившись отъ неловкости сказанныхъ ею черезчуръ искренно словъ.
— Онъ того мнѣнія, что дѣвушка должна выходить замужъ не ранѣе лѣтъ, этакъ, двадцати-трехъ-пяти, а мужчина жениться не ранѣе лѣтъ тридцати пяти-сорока.
— Ха-ха-ха! Жениться, глядя въ могилу! Ха-ха-ха! — громко и весело засмѣялся Вороновъ.
— Почему это? — удивленно спросила Катерина Дмитріевна. Ей хотѣлось любить, хотя и отъ скуки жизни; отецъ совѣтовалъ ей влюбиться и смотрѣть на любовь и бракъ какъ на цѣль жизни женщины, и вдругъ говорятъ, да и кто говоритъ? — говоритъ лучшій изъ всѣхъ знакомыхъ ей мужчинъ; что она, семнадцатилѣтняя дѣвушка, должна полюбить, когда ей будетъ двадцать пять лѣтъ… Что же она будетъ дѣлать до этого, далекаго еще для нея, возраста?!
— Меня, какъ кажется, и васъ, Катерина Дмитріевна, не мало удивилъ такой ранній возрастъ для любви и брака, и я не могъ удержаться тогда отъ смѣха. Почему вы такъ думаете? — спросилъ я потомъ у Могутова. — Люблю ли я Шекспира? — вмѣсто отвѣта, задалъ онъ мнѣ вопросъ. — Люблю, отвѣтилъ я, не понимая, зачѣмъ онъ спрашиваетъ объ этомъ. — Помните ли разговоръ Порціи, жены Брута, съ Брутомъ ночью, когда должны были собраться заговорщики? — опять спросилъ онъ. — Я отвѣтилъ, что хотя и люблю Шекспира, но знаю наизусть только монологъ Ромео къ Юліи, сцену между Клеопатрой и Антоніемъ и нѣсколько монологовъ изъ Гамлета; что же касается «Юлія Цезаря», то я всего разъ читалъ его и совершенно уже позабылъ. — Хотите я вамъ прочту эту сцену? — спросилъ онъ. — Я, конечно, заявилъ желаніе, и онъ прочелъ… Какое же имѣетъ отношеніе эта сцена къ возрасту любви и брака? — спросилъ я. — А онъ отвѣтилъ, что развѣ можетъ быть такой женой, какъ Порція, дѣвушка въ 17–18 лѣтъ? Въ эти лѣта, — увѣрялъ онъ потомъ, — всякая дѣвушка — еще дитя, а ее дѣлаютъ уже матерью, лишаютъ возможности учиться, и она, конечно, будетъ и плохой женой, и плохою матерью.
— И только? — спросила дѣвушка, когда Львовъ остановился.
— Онъ говорилъ еще, что даже такая женщина, какъ героиня «Феликсъ Гольта», послѣдняго романа Джорджа Элліота, и та не могла бы быть такой въ 17–18 лѣтъ… Вообще, тутъ мнѣ Могутовъ показался не серьезнымъ мыслителемъ, а порядочнымъ фразеромъ, — съ самодовольной улыбкой закончилъ свой разсказъ Львовъ.
— А я совсѣмъ не читала Шекспира… Только разъ видѣла «Гамлета» на сценѣ,- тихо и какъ бы сама съ собой проговорила Катерина Дмитріевна. — О чемъ говорила Порція съ Брутомъ? — болѣе живо спросила она потомъ.
— Жена проситъ сказать, — разсказывалъ Львовъ, — почему мужъ, Брутъ, проводитъ ночь безъ сна и почему къ нему являются какіе-то люди въ маскахъ, точно заговорщики, которые боятся даже неуловимаго свѣта ночи? Брутъ отвѣчаетъ, что онъ не совсѣмъ здоровъ и, вообще, совѣтуетъ женѣ не тревожиться по-пустому и идти спать. Порція не вѣритъ, падаетъ на колѣни и говоритъ, что это значитъ, что Брутъ ей не довѣряетъ, — ей, Катона дочери, — ей, которая сама себя поранила, — ей, женѣ Брута, перваго гражданина Рима и т. д. Я не припомню всего, но Порція говоритъ очень краснорѣчиво и оканчиваетъ свой монологъ такъ: «О, если такъ, то Порція для Брута наложница, а не жена!»