В аудитории у Горана всегда висела одна и та же черно-белая фотография ребенка. Маленького, пухленького, беззащитного человеческого детеныша. Студенты, видя ее каждый день, проникались нежностью к этому изображению. И когда (обычно где-то в середине семестра) кто-то из них, набравшись смелости, спрашивал, кто это, Горан призывал их угадать. Догадки были самые разнообразные и причудливые. А он веселился, глядя на их лица, после того как объявлял, что, вообще-то, это Адольф Гитлер.
После войны вождь нацизма стал в коллективном сознании чудовищем, и народы-победители не желали воспринимать его иначе. Вот почему детских фотографий фюрера никто не знал. Монстр не может быть ребенком, не может внушать иных чувств, кроме ненависти, не может жить такой же жизнью, как его сверстники, ставшие жертвами.
«Очеловечить Гитлера значило бы каким-то образом объяснить его, – говорил Горан студентам. – Но общество пребывает в убеждении, что высшее зло объяснить и понять нельзя. Ведь любая попытка объяснения в какой-то мере оправдывает это зло».
В фургоне опергруппы Борис предложил присвоить устроителю этого кладбища рук имя Альберт, в память о старом деле. Предложение вызвало у присутствующих улыбку, и решение было принято.
Отныне все члены опергруппы будут называть убийцу этим именем. И день за днем Альберт начнет обретать черты. Нос, глаза, лицо, собственную жизнь. Каждый станет представлять его по-своему, но уже во плоти, а не как ускользающую тень.
– Альберт, значит?
После совещания Рош все еще мысленно взвешивал медийный эффект этого имени, обкатывал его во рту, словно пробовал на вкус. А что, может быть.
Но старшего инспектора неотступно терзала другая мысль. И он поделился ею с Гораном.
– Если хочешь знать, я согласен с Борисом. Боже правый! Ну не могу я заставлять моих людей искать трупы, в то время как этот психопат всех нас выставляет дураками!
Горан понимал, что, говоря о «своих людях», Рош прежде всего имеет в виду себя. Ведь это на него посыплются все шишки за отсутствие результата, именно его станут обвинять в неэффективности действий федеральной полиции, неспособной поймать убийцу.
К тому же оставался нерешенным вопрос с шестой рукой.
– Я решил пока не разглашать новость о существовании шестой жертвы.
Горан оторопел:
– Как же мы тогда узнаем, кто это?
– Я все продумал, не волнуйся.
За время своей службы Мила Васкес раскрыла восемьдесят девять дел, связанных с пропавшими людьми, за что получила три медали и массу благодарностей. Ее считали экспертом в этой области и нередко приглашали консультировать даже за границу.
Нынешняя операция по одновременному освобождению Пабло и Элисы стала очередным громким успехом. Мила молча принимала поздравления: они ее раздражали. Она была готова признать все свои ошибки. Скажем, то, что вошла в серый дом, не дождавшись подкрепления. Недооценила обстановку и возможные ловушки. Подвела под угрозу и себя, и заложников, позволила подозреваемому разоружить ее, приставив пистолет к затылку, и, наконец, не предотвратила самоубийство учителя музыки.
Но начальство закрывало на все это глаза, выпячивая ее заслуги перед журналистами, наперебой старавшимися непременно увековечить ее на снимках.
Мила всегда уклонялась от этих вспышек, под тем предлогом, что следует хранить анонимность для будущих расследований. На самом деле она не выносила фотографироваться. Она даже свое отражение в зеркале видеть не могла. И не потому, что природа обделила ее красотой, вовсе нет. Но к тридцати двум годам изматывающие часы в спортзале начисто искоренили в ее облике всякую женственность. Все округлости, любую мягкость. Словно женственность – это зло, с которым надо бороться. Мила и одевалась чаще всего по-мужски, хотя мужеподобной не выглядела, нет, просто ее вид отметал обычные представления о том, как должна выглядеть женщина, чего она и добивалась. Ее одеяния были бесполыми: не слишком облегающие джинсы, потрепанные кроссовки, кожаная куртка. Есть чем согреться, наготу прикрыть – и хорошо. Она не тратила время на выбор тряпок: зайдет в магазин, купит первое попавшееся – и ладно, остальное не важно. Вот такая сверхзадача.
Быть невидимкой среди невидимок.
Может быть, потому ей удавалось пользоваться мужской раздевалкой с другими агентами участка.
Мила уже минут десять стояла перед открытым аптечным шкафчиком, перебирая в памяти события сегодняшнего дня. Кажется, она собиралась что-то сделать, но сейчас мыслями унеслась далеко. Лишь режущая боль в бедре вернула ее к реальности. Рана снова открылась; Мила пробовала остановить кровь тампоном, залепила ее пластырем, но все было напрасно. Порез слишком глубокий – иглой и ниткой края не стянешь. Наверное, все-таки надо показаться врачу, но так не хочется в больницу. Там будут задавать слишком много вопросов. Она решила наложить повязку потуже: может, это остановит кровотечение, – а потом еще раз попробует зашить. Так или иначе, надо принять антибиотик, чтоб не было заражения. Агент, который время от времени поставлял ей новости о новичках в кругу бомжей на вокзале, добудет ей липовый рецепт.