Кто-то из молодых защебетал о прекрасных зимних вечерах у огня. Послышались разные мнения о занятиях любовью в мехах. Поговорили о мехах и охотниках. Обсудили погоду — вне всяких сомнений, мороз усиливался день ото дня. Сандор едва боролся с зевотой, когда услышал словечко и о себе:
— А чей это мужчина встречал нас у ворот? Высокий, шрам на лице от огня…
— Это моей сестры! — Пёс не ослышался, подала голос Арья, а он-то думал, паршивка уже кувыркается где-нибудь на конюшнях со своими любовниками. Кажется, если он не совсем сошел с ума, к звонкой Арье добавилось и тихое «Мой» от Сансы.
— А-а, хозяйка, извини тогда. Редких статей мужик. Давно ты с ним? Какие, должно быть, хорошие у вас сыновья…
— Недавно. Меньше года, — ему вновь не послышалось?
— А-а, — в хитром голосе послышалось превосходство и далеко идущие планы.
— У нашего отца было четверо сыновей, — вступила снова Арья. Вот неугомонная!
Чем-то посиделки с одичалыми походили на бабские высокородные собрания в Королевской Гавани. Те же подначки, те же грязные намеки. Сандор хотел бы ворваться и спасти свою Пташку. Но по счастью, скоро дикие девки удовлетворились приемом хозяйки Винтерфелла и откланялись.
Проходя мимо него, почти вросшего в тяжелый пыльный гобелен, они обменивались мнениями об увиденном и услышанном. Задержалась у сестры только Арья, что было в целом для нее нехарактерно. Она ненавидела все, что связано с вышивкой, рукоделием и тонкой работой в целом (если не считать комбинаций с участием мертвых лиц и изготовлением ядов).
Пёс вздохнул. Ну когда уже он снова увидит свою Пташку наедине?
— Вот ты дура, — услышал он сдавленный голос Арьи. Что-то зашуршало. Санса молчала.
— Дура, как есть, — беззлобно продолжила Арья, — ну какой из него отец?
— Заботливый. Надежный, — лепет Пташки, ну надо же.
— А лорд какой?
— Такой же, каким был отец. Настоящий.
Что-то подступило к горлу, затуманило взгляд. Осознание сковало тело раньше, чем нашло отражение в мыслях.
— Вот уж не думала, что доведется породниться с Псом!
— Он не пёс!
Снова они зашушукались. Арья говорила громче, и, как мог услышать Сандор из своего угла, что-то о вероятном великодушии Джона. Санса молчала, затем что-то тихо лепетала. Наконец, сестры ушли. Неслышно вышел он из-за гобелена и остановился у стола, за которым только что сидела Санса. Стул все еще хранил тепло ее тела. Он поднял к глазам оставленный девушкой лоскут, цокнул языком, уколовшись о булавку. Осознав, что именно держит в руках, отбросил, как ядовитую змею. Какое-то детское барахло.
В глазах щипало, ком в горле все никак не оставлял. Значит, она все решила за обоих. Надо злиться, не получается. Надо злиться на то, что не получается, но — не выходит даже и этого. Разве не этого, в конце концов, Сандор Клиган хотел? В глубине души, если признаться — разве не об этом мечтал? И как знать, если бы не совпали тысячи тысяч вероятностей…
Пёс поймал себя на том, что мечется по залу, ломая руки. Это уже был сущий кошмар. Кошмарнее, разве что, оказалось собственное отражение в зеркале, на которое упал взгляд.
— Пташка спятила, — сказал он себе, не отворачиваясь от зеркала, — и я за компанию.
*
Метели вокруг Винтерфелла усиливались. Холода никак не отступали. Можно было бы представить, что больше в целом мире ничего и никого нет, стоило лишь выглянуть за окно: белый мрак, убивающий любого, кто рискнет с ним сойтись за пределами теплых стен замка.
Но и стены уже не особо спасали: кое-где прохудились оконные рамы, где-то образовались лишние щели, и местами даже в Винтерфелле было холодновато. А все же ничего нет лучше, чем в непогоду сидеть в теплой комнате под крепкой крышей, попивать что-нибудь горячительное из кружки и закусывать упоение безмятежного вечера хорошим куском поджаристого мяса…
Сандор Клиган висел на стене Винтерфелла снаружи и проклинал свою жизнь, Семерых, злую судьбу, свой член и все на свете.
Налетевшая метель заставила проклясть вдогонку рыжеволосых ведьм, обладающих чарующими голосами и спрятанной порочностью на дне голубых невинных глаз. Пёс глянул вниз — туда, где за стаями беснующихся белых снежных вихрей он и собственные ноги едва видел — и еще раз выругался. Про себя: было так холодно, что борода уже слегка обледенела, и он не хотел отморозить себе еще и язык. Не то чтобы еще надеялся, что им доведется воспользоваться.
Яйца я себе уже по-любому отморозил, эх, прости, Пташечка.
И понесло его наружу? Это ж надо было напиться, чтобы полезть по карнизу к ней в спальню.
Соверши подвиг и завоюешь ее сердце, говорили они. Теперь он висит на одной руке, уцепившись за край балюстрады — или чем это было в далекие летние дни постройки — и ссыт посмотреть вниз. Это будет самая нелепая смерть в наступившую Зиму. Пташка даже не узнает, что он погиб, не дотянувшись каких-то жалких пол-локтя до ее окна.
И все же он рискнул. Бросил неповоротливое, уставшее, замерзшее тело вверх вслепую в отчаянном рывке и заскользил пальцами левой руки наугад — должны же быть решетки, щеколда, хоть что-то!
Даже стекло в ее окне было хрупким — под его пальцами моментально разлетелось вдребезги.
*
— Милорд Клиган!
Удивительно, как несколько секунд могут изменить общий настрой человека. Трогательное выражение лица Сансы совершенно не вязалось с обстановкой: мокрый и мало не замерзший страховидный мужик вваливается, едва протиснувшись, в разбитое окно на опасной высоте.
— А кто же еще? — рыкнул Пёс. Все, с него хватит романтики. Это последний раз, когда он пытается быть рыцарем. Больше рисковать жизнью не станет ни за что, пусть хоть десяток Пташек поет ему свои глупые песенки.
Верхнюю одежду он стаскивал, крупно дрожа. Перчатки слетели еще в начале его сомнительного подвига — нахрен их. Нахрен всё.
Санса аккуратно изъяла толстое одеяло из сундука, повернула его заплатками наружу, задвинула вместе со ставней в оконную нишу. Полюбовалась на дело своих рук.
Старательна, как и во всем. Посторонилась, давая ему пройти к очагу. Подвинув к огню сапоги, мужчина опасливо пересел на дальний край лавки. Мокрую рубашку следовало выжать и просушить, но Сандор просто не мог обнажиться перед Сансой теперь.
Она приблизилась сама. Установившаяся тишина разгоняла кровь по венам не хуже трех пинт отборной крестьянской браги.
— Чего? — не поднимая глаз, пробормотал Клиган.
— Ваша рубашка. Снимите. Я повешу.