— Не терпится меня раздеть?
— Штаны тоже, — проигнорировав его подкол, она заставила его поднять руки — скользнула ладонями по бокам, вызвав томительную дрожь в груди, волосы вдоль хребта встали дыбом.
Нагой, как из чрева матери, он выпрямился, пока она аккуратно, почти художественно развесила его мокрую одежду у очага. Света стало ощутимо меньше. Благословенный полумрак. Сандор сделал шаг в ее сторону, но девушка спокойно вывернулась в другую и прошествовала к окну. Дернула занавесь шторы. Шелест ткани. Другую. Еще раз.
Это длилось целую гребанную вечность.
— Вы больше любите спать у стены или… — ее ровный голос изменил ей. Сандор не мог не улыбнуться, но сделал строгий вид, когда она все же посмотрела на него. Нельзя обмануть ее доверие. И ранить ее чувства. Поневоле расправив плечи, он разворошил постель, затолкав узорное покрывало куда-то к ногам, похлопал по кровати рядом с собой, стараясь не смущать Сансу слишком пристальным взглядом. Семеро знают, это было нелегко.
Она мечтает о подвигах ради себя, а принимать их не умеет.
Свою одежду она снимала с достоинством несправедливо приговоренной к смертной казни. В постель опустилась, сохраняя безупречную осанку. Затаила дыхание. Застыла, будто неживая.
— Санса, — позвал ее мужчина и придвинулся чуть ближе, — взгляни на меня.
Она отвернула лицо, но ее милые ушки чуть порозовели. Даже в полумраке он видел хорошо.
— Пташка моя…
Вместо ответа она положила свою руку на его и едва уловимо потянула к животу. Сандор перевел это для себя как «Сделай мне хорошо еще раз». Облизав губы, он усмехнулся. Вздымающаяся молодая грудь манила к себе, а деланное равнодушие Сансы возбуждало еще больше, чем воспоминания об услышанных накануне признаниях. Открыться ей? Санса, я тень Винтерфелла, я люблю подслушивать и подсматривать за тобой. Я этим еще в Королевской Гавани развлекался, а теперь просто мастер стал. Не стоит, наверное?
Внезапно их руки двинулись друг другу навстречу, словно лозы винограда, смыкающиеся на каменной стене; обвили друг друга крепко, черпая в пожатии силу вовсе не размыкать объятий. С каждым ударом сердца утекали минуты, прочь, прочь от того времени, когда они были порознь. Руки, упругая грудь Сансы, его — бугрящаяся мускулами, волосатая, вся в шрамах. На той стороне, где когда-то Григор опрокинул его лицом в жаровню, на груди скопилась россыпь маленьких шрамиков от падавших углей, и теперь девушка прижималась к ней плечом, потом ушком, потом губами, рассыпая поцелуи по его груди, словно желая поцеловать в сердце.
Так и было, седьмое пекло, так и было.
Его целовало всё; льняная постель, пряный запах ее возбуждения, темнота и свет, полог кровати и густой воздух, заполненный ее вздохами и прерывистым дыханием.
А потом вдруг почувствовалось и все остальное тело. Собственное тело, которое он привык чувствовать только тогда, когда оно было избито, изранено, обожжено. То, какая нежная кожа на внутренней стороне бедра — там, где рука Сансы перебирает пальчиками. Как чувствительны соски — маленькие островки острых ощущений, когда она зарывается носом в шерсть на его груди и дышит им, смелее и смелее, пока не поднимает голову — чтобы посмотреть в глаза.
Сандор знает смысл ее пьяного взгляда. Знает, пока дрожащими руками мнет ее живот, оставляет красные следы давления на ребрышках своей пичуги, пока жадно хватает ртом кожу на ее шейке, плечах — и под его жадным влажным ртом все теплое, маленькое, трепещущее и очень сладкое.
Когда он спустился с поцелуями к соединению ее бедер, Санса зажала рот рукой, охнула, запрокинула голову и издала самый восхитительный звук, который Сандор слышал в жизни. Что-то между волчьим визгом и птичьим щебетом. Затем вернулся — к ее груди, к плечам, к лицу, целовал ее и прижимал к себе, как никогда не делал раньше со шлюхами и как всегда хотел сделать с любимой.
Пальчики ее осмелели и пустились исследовать его тело. Это оказалось еще приятнее. Сандор замер, боясь, что это закончится. Руки ее огладили его живот, пробежались по следу от пояса, врезавшегося в тело, по шрамам, задержались на трех выпуклых родинках у самого паха…
Но, добравшись до колом стоявшего члена, Санса отстранилась, сжалась и словно закаменела, часто и трудно дыша.
Ну же, перешагни эту границу, Пташка, страх тебя не достоин. Возьми меня, потом я возьму тебя, и будем дарить себя друг другу. Я не позволю себе причинить тебе боль. Я никому не позволю. Только дай мне сейчас показать тебе, как ты на самом деле умеешь.
Он лег, устроил Сансу на своем теле. Ее волосы падали мужчине на лицо. Он сдувал их, пока она отрешенно вглядывалась в его глаза. А потом случилось что-то чудесное, потому что она, опираясь на их соединенные руки — переплетенные пальцы, волоски дыбом, дрожь, прошившая тело — начала медленно, ужасно медленно принимать его член в себя, сползая на него всем телом и упираясь лбом в его плечо.
Сандор добавил слюны, потирая ее клитор, едва нажимая — зная, что под мозолями недостаточно верно чувствует, насколько сильно или слабо его давление. Еще немного, немного — узость ее тела его доводила до вершин блаженства, и он знал, что не выдержит и пары движений, но на это было наплевать.
— Ах, что… — задохнулась вдруг Пташка, задрожала, запульсировала на нем, слезы брызнули из ее широко распахнутых, неестественно опустевших глаз, — Сандор, что… Сандор… — она беспомощно трепыхалась в его руках, прося и умоляя всем телом начать движение, сделать что-нибудь, пошевелиться и довести ее до пика.
Ей оказалось достаточно пяти. Пяти рывков его тела, от которых она задергалась и заплакала, продолжая выкрикивать тихие «ох» и «ах», округляя рот и закатывая глаза. Это было бесподобно, и он не выдержал — удержал ее, вжался так глубоко, как смог, двинулся, сжав зубы, зарычал, сражаясь с подступившей истомой…
Ему хватило двух.
*
Огонь в камине потрескивал, уютная темнота обступала их, и Сандор перебирал ее волосы пальцами. Головка ее покоилась у него на груди, его бедра она обнимала руками, иногда тихо мурча, когда своими движениями он вынуждал ее менять положение тела.
— Ты засыпаешь, Пташка. Ложись под одеяло.
— Нет, нет, я не сплю…
Он тихо хмыкнул. Санса разомлела, как старый пьяница после кувшина доброго пойла, и уж от его глаз это состояние не скрылось. Трех раз многовато было и ему самому. Он хотел ее, просто больше не мог. Да и она утомилась сверх меры. Пожалуй, столько сладкого вредит даже маленьким пташкам-сладкоежкам.
Мысли путались. Он накрыл их обоих одеялом. В очередной раз порадовался, что зима застала его на севере, где все было по размеру, и даже с кроватей в тавернах не свисали ноги. Здесь все было большое, добротно сработанное, хотя и без особого шика. Из роскошного только Санса.