— Насколько я знаю, — прищурился Жорж, — сегодня Николин день, не правда ли?
— Да, это так, — согласился староста.
— Так почему же в Николин день нельзя отслужить панихиду в память раба божьего Николая?
— Панихиду все равно нельзя, — объяснил староста, — можете заказать частный молебен.
Староста отошел.
— Что вы выдумываете? — зашептал Жоржу Сентянин. — Какого еще раба божьего Николая?
— Раба божьего Николая Чернышевского, — улыбнулся Жорж, — и всех других мучеников за народное дело.
— Но ведь Николай Гаврилович еще жив, — удивился Сентянин.
— Как вы не понимаете! — обернулся к нему Жорж. — Это же вынужденная мера. Нужно подождать, пока рабочих станет больше, и тогда начнем!
Митрофанов, Перфилий и Андреев восторженно смотрели на Плеханова.
— Хорошо, я закажу молебен, — согласился Сентянин.
— Вот вам три рубля, — протянул Жорж деньги. — Заплатите попам. И постарайтесь, чтобы молебен прошел по всем правилам.
Сентянин быстро нашел священника, и литургия началась. Служитель зажег новые трескучие свечи. Буйноволосый дьякон, подпевая вполголоса благочинному, позвякивал кадилом. Слабые клубы ладана потянулись к позлащенным окладам икон и хоругвям. В том месте молитвы, где священник сладкоголосо забормотал «за упокой души раба божьего Николая», Жорж неожиданно для всех стоявших рядом вдруг звеняще крикнул:
— Не за упокой, а во здравие!
Благочинный удивленно посмотрел на него.
— Во здравие! — громко и твердо повторил Плеханов.
Весть о том, что в соборе идет служба во здравие Николая Гавриловича Чернышевского, быстро обошла собравшихся на паперти. Толпа заволновалась. Многие стали подтягивать долетавшему из церкви пению, двинулись вовнутрь. Дозорные, остававшиеся около храма, побежали в трактиры за разошедшимися фабричными. Рабочие хлынули к собору.
…Жорж, стоявший у алтаря вместе с Митрофановым, Андреевым и Головановым, увидев, что народ входит в церковь, быстро оценил ситуацию.
— Пошли! — решительно сказал он. — Пока они тут поют, пора действовать. Где знамя?
— У Яшки Потапова, — ответил Митрофанов.
— Потапова? — удивился Жорж. — Да ведь он совсем еще молодой. Сколько ему лет?
— Семнадцать.
— Ну, я же и говорю — мальчишка!
— Мальчишка, да крепкий! — засмеялся Перфилий Голованов. — А ты сам — старик, что ли?
Жорж усмехнулся. Да, стариком его было назвать действительно трудно — через неделю исполнялось двадцать лет. Ну что ж, пускай первая революционная демонстрация в России, как и само их движение, будет делом совсем молодых. Вперед без страха и сомнений!
…Он вышел на ступени собора и остановился. Перед ним колыхалось море голов.
Плеханов поднял руку. Толпа затихла.
— Друзья! — громко, во всю силу легких, крикнул Жорж и почувствовал, как холодок отваги и решимости «зажегся» где-то под сердцем. — Мы только что отслужили молебен во здравие Николая Гавриловича Чернышевского и всех других мучеников за народное дело!.. Вам, собравшимся здесь, давно пора знать, кто такой Чернышевский!.. Это писатель, сосланный двенадцать лет назад на каторгу в Сибирь за то, что волю, данную царем, он назвал обманом!.. Не свободен тот народ, говорил Чернышевский, которому за дорогую цену отдали пески и болота, невыгодные помещикам!.. Не свободен тот народ, который за эти болота отдает царю и барину больше, чем сам зарабатывает, у которого розгами высекают тяжелые подати, который продает последнюю корову, лошадь, избу, у которого лучших работников забирают в солдатскую службу!.. Нельзя назвать вольным и городского рабочего, который, как вол, работает на хозяина, который отдает ему все свои силы, здоровье, свой ум, свою плоть и кровь, а от него получает сырой и холодный угол да несколько грошей!.. За эту святую истину Николай Гаврилович Чернышевский сослан в каторгу и мучится там и до сих пор!.. Таких людей не один Чернышевский, их было и есть много!.. Это декабристы, петрашевцы, нечаевцы, долгушинцы и все наши мученики последних лет!..
Раздались свистки городовых. Плеханов повернулся в ту сторону, откуда доносились свистки. Перфилий, Сентянин и Митрофанов придвинулись вплотную к нему. Вася Андреев, спустившись со ступеней, искал в толпе мальца, Яшку Потапова, который сразу после окончания речи должен был выкинуть над головами знамя. Иван Егоров, закрывая оратора своими широкими плечами молотобойца, стоял перед Жоржем на две ступеньки ниже.
— Говори! Говори! — выдохнула толпа. — Пускай говорит!