— Пропустите меня! — кричал околоточный надзиратель. — Я отвечаю за беспорядки на кладбище перед начальством!
— А вот мы сейчас вздуем тебе бока! — кричали рабочие. — Вот и будет тебе начальство! Стой смирно, ваше благородие, и не рыпайся, пока цел.
— Я этого так не оставлю! — шумел полицейский. — Вы будете отвечать!
— А чего ты нам сделаешь? — смеялись рабочие. — Гляди, сколько нас, а твоих бударей — раз, два и обчелся. И подмоги неоткуда ждать, самая окраина здесь.
Надзиратель все-таки прорвался к воротам. В это время Иван Егоров уже сажал Тимофея на извозчика. Около входа на кладбище стояло еще несколько «ванек», но их лошадей держали под уздцы дружинники Осинского, чтобы никто из переодетых сыскных, окажись они около ворот, не увязался бы следом за Тимофеем и Егоровым.
Надзиратель вытащил из кармана свисток и поднес его было ко рту, но кто-то из рабочих толкнул его в спину. Свисток упал в сугроб.
— Что же это вы делаете, господа фабричные? — дрожащим голосом забормотал полицейский. — Ведь это же бунт!..
— А ты как думал? — смеялись ему в лицо рабочие. — Шутки с тобой шутить будем? Хватит, дошутились до крестов!
Жорж протиснулся к Тимофею и Ивану Егорову.
— Сбрей ему сегодня же бороду, — шепнул Жорж Ивану, кивая на Тимофея (уроки Митрофанова после Казанской демонстрации были живы в памяти). — И постриги наголо. Одежду достань какую-нибудь другую. И в квартиру свою больше не приходите и на завод не являйтесь. Переждите где-нибудь ночь, а завтра я вас найду и устрою на надежную квартиру.
— Трогай! — закричал Степан Халтурин извозчику, и сани понесли Тимофея и Егорова наискосок через площадь.
— Вам это так не пройдет! — грозился околоточный. — Найдется на вас управа. Прошлый год на Невском около Казанского собора тоже бунтовали — все в Сибирь пошли.
— А вот и не все! — подбоченился Халтурин.
— А ты, никак, там был? — вглядывался надзиратель в лицо Степана.
— Обязательно был, ваше благородие!
— То-то, я смотрю, личность мне твоя знакомая.
— И мне твоя личность знакомая, — не унимался Халтурин, потешаясь над околоточным.
К надзирателю подошел Валериан Осинский.
— А теперь марш за ворота, обратно на кладбище! — приказал Валериан полицейскому.
— Да как ты смеешь так разговаривать со мной! — набычился околоточный.
Осинский молча потянул из-за бортов шинели свой тяжелый револьвер-медвежатник. Вплотную к нему придвинулась боевая дружина «бунтарей».
Надзиратель выругался и пошел за ворота, обратно на кладбище, где стояли сбитые с толку, давно уже переставшие что-либо понимать городовые. Ясно было одно — против огромной густой толпы рабочих не попрешь. Тут не помогло бы никакое оружие. Да и как его было применять, оружие, когда вон эти, длинноволосые в очках, все подряд с револьверами. Тут бы душу христианскую только спасти. Чего и говорить, умыли их сегодня фабричные, как пить дать умыли.
Дружинники-«бунтари» закрыли кладбищенские ворота на засов, навесили замок.
— Будете стоять здесь, за воротами, тридцать минут, — сказал Осинский полицейским. — С места никому не двигаться, свистков не вынимать, оружие не лапать — иначе перестреляем всех, как куропаток.
Потом он повернулся к рабочим.
— Братцы! — крикнул Валериан. — Спокойно расходитесь по домам, никто вас тронуть не посмеет!.. Мы будем следить за бударями и прикроем вас!.. Спасибо вам, братцы, за сегодняшний день!.. Это была наша общая победа!.. Еще раз спасибо!
— Тебе спасибо, мил человек, — все разом заговорили рабочие. — Приструнили вы сегодня бударей, будут помнить!
Жорж Плеханов уезжал со Смоленского кладбища в одних санях с Валерианом Осинским и Степаном Халтуриным, с которыми утром вместе пришел к Патронному заводу. Тогда он еще не мог знать, что всего через несколько лет Халтурина по приговору военно-окружного суда повесят в Одессе, а Валериан кончит свою жизнь на виселице в Киеве и того раньше. Ему, пережившему их обоих почти на сорок лет, в тот день казалось, что все трое они будут жить и вместе бороться за народное дело еще долго-долго.
Глава пятая
1
На Обводном канале, на Новой Бумагопрядильне, началась забастовка. Хозяева ввели «новые правила», которые фабричные читали, читали, да так толком ничего и не разобрали. Две руки раньше стоили, к примеру, полтора целковых в день, а теперь будто бы, по «новым правилам», целую полтину с этих полутора целковых снимают. А куда же она девается? Две руки вроде бы остаются, а цена им уже другая. Дела-а…