Жанин я застал, когда она пыталась вскрыть большой жестяной бочонок горького пива.
– Позволь мне, – предложил я. – А ты пока дерни.
И я протянул ей косяк. Она взяла сигарету и улыбнулась, обнажив ряд безупречных белых зубов. Кто-то поставил роллинговского «Уличного бойца».
– Давай немного потанцуем, – сказал я.
Танцевали мы в крошечной гостиной. Жанин двигалась, полузакрыв глаза и приоткрыв рот. Ее груди подпрыгивали в такт могучим аккордам Кита Ричарда.
Какое-то время спустя мы встретились на лестнице. Я как раз вышел из туалета на втором этаже, и она улыбнулась, глядя на меня снизу вверх. Я сел на верхнюю ступеньку, чтобы наши лица оказались на одном уровне. Мне хотелось что-то ей сказать, но я не знал – что.
– Отличная вечеринка, – промолвил я наконец.
– Да. Я рада, то ты пришел.
– И я рад.
Я слегка подался вперед. Жанин моргнула и слегка выпятила губы.
Целуя ее, я провел рукой по обтянутому вельветом бедру. Жанин отодвинулась и снова моргнула.
– Не здесь, – прошептала она.
Жанин поднялась дальше по ступенькам, на ходу протягивая руку, чтобы помочь мне встать.
– Идем, – сказала она и повела меня к двери комнаты рядом с туалетом. Когда мы вошли и Жанин включила свет, я увидел над кроватью большой плакат с портретом Че Гевары.
– Это моя комната, – объяснила она.
Все дальнейшее произошло очень быстро. Жанин хихикала, пока мы раздевались. Жанин хихикала, когда, опрокинувшись на кровать, позволила мне медленно проникнуть в себя. Внезапно она толкнула меня в грудь.
– Я хочу смотреть, – сказала Жанин. – Я хочу смотреть, как он входит и выходит.
И когда я приподнялся, чтобы выполнить ее просьбу, она снова захихикала.
Потом мы некоторое время лежали на кровати и курили одну сигарету на двоих. Я пытался расслабиться, но мне не давала покоя мысль о том, что мне нужно возвращаться домой. Немного погодя я поднялся.
– Мне пора идти, – сказал я.
– Разве ты не хочешь сделать это еще раз?
Я через силу улыбнулся:
– Но мне действительно пора.
– Значит, у тебя уже есть подружка?
Я едва не расхохотался. Подружка! Карен бы это понравилось.
– Нет, – ответил я. – То есть она мне не подружка. Это что-то вроде гражданского брака, только наши отношения намного более свободны.
– Значит, она не будет против?
– Нет, – солгал я. – Она все понимает. Но мне все равно нужно ехать.
Домой я возвращался в такси. Большую часть пути я был погружен в состояние блаженной дремоты, но, когда машина подъехала к дому, я вдруг поймал себя на том, что с тревогой рассматриваю окна, проверяя, не горит ли там свет. Расплачиваясь с водителем, я почувствовал, как под ложечкой у меня противно засосало. Калитка палисадника пронзительно взвизгнула, вынося приговор. Виновен…
Мое очередное появление в мастерской блока «Е» было встречено дружным хохотом, улюлюканьем и свистом. Мне, однако, показалось, что грубоватого дружелюбия в этих звуках было больше, чем насмешки.
– Ты стал похож на сутенера-мальтийца, – заметил Гарри. – Но все же теперь ты выглядишь лучше, чем раньше.
Я чувствовал, что начинаю завоевывать доверие этих опасных людей. Кроме того, моя работа с ними начинала приносить первые плоды. Большая часть моих студентов уже пыталась что-то читать, изучать и даже писать, стараясь выбраться из болота умственной стагнации, вызванной режимом строгой изоляции. Социология дала им и модель, в рамках которой они могли полнее оценить свое положение, и терминологию, чтобы бороться с ним.
В основе всего лежала, разумеется, власть. Даже несмотря на то, что воля заключенных блока «Е» постоянно подавлялась, они не упускали случая продемонстрировать свое пренебрежительное отношение к надзирателям. Обитатели Субмарины считали себя выше последних и в интеллектуальном, и даже в культурном отношении. Будучи в большинстве своем жителями Лондона, они считали себя в полной мере наделенными чертами, свойственными столичной или даже международной аристократии, и это давало им моральное право поглядывать на своих по-провинциальному ограниченных и туповатых тюремщиков несколько свысока. С другой стороны, они откровенно наслаждались своим положением изгоев общества, что придавало им исключительность и ставило практически на одну доску с признанными знаменитостями. Гарри как-то сказал по этому поводу: «Вот бедняги эти надзиратели! Целыми днями они торчат здесь, стерегут меня, а когда возвращаются домой и ложатся со своими бабами, те спрашивают их только об одном: „Милый, о чем ты разговаривал сегодня с этим ужасным Гарри Старксом?“»
Но вернемся к социологии. Оценивая, анализируя собственное непростое положение, мои слушатели могли использовать научную терминологию в любом словесном столкновении с тюремной охраной и с администрацией. Новообретенная способность адекватно формулировать собственные мысли становилась важным оружием для защиты своих позиций в борьбе за власть, которая, в свою очередь, является главной целью и смыслом тюремной жизни. Разумеется, эта борьба не была непосредственной и не давала такого глубокого удовлетворения, как физическое насилие, к которому заключенные блока «Е» пытались прибегнуть несколько месяцев назад, когда подняли мятеж, и все-таки это было сопротивление, пусть и особого рода.
Порой сопротивление могло принимать даже форму юмора.
«И вот после занятий на прошлой неделе этот тупой попкарь, – ну, ты его знаешь, – спрашивает меня: мол, что вы изучали сегодня, Джефф? А я с серьезной мордой отвечаю, дескать, мы обсуждали доклад, неопровержимо доказывающий, что большинство тюремных надзирателей – патологические личности, пораженные комплексом авторитаризма. И что вы думаете? Этот дурак улыбается во весь рот и говорит: „Очень хорошо, Джефф, очень хорошо…“»
Должен сказать, что во время занятий мы тратили много времени просто на обсуждение слов. Иногда это было необходимо для уточнения терминологии, но чаще – просто ради удовольствия, которое эти люди получали, постигая точное значение того или иного слова. Впрочем, в конечном итоге это тоже шло им на пользу. Им нравились новые определения, которые можно было применять, описывая собственное положение. Нередко они использовали новые слова в спорах и дискуссиях. Гарри больше других заботился о расширении своего словарного запаса и старательно применял новые термины для характеристики своего опыта и окружающей среды. Особенно нравилось ему слово «рецидивист»; как я подозреваю, в значительной степени это объяснялось тем, что поначалу Гарри никак не мог его выговорить. Но как только трудности остались позади, он принялся использовать его с завидной регулярностью, нередко применяя как умеренно оскорбительное ругательство. «Так мог сказать только рецидивист», – замечал он в ответ на чью-то не слишком удачную реплику. Или: «Типично рецидивистский образ мышления!»
Как-то во время одного занятия Гарри рассказал историю, которая, как ему казалось, служила превосходным комментарием к его излюбленному словцу:
– Когда я сидел в Дурхэме, я познакомился с парнем, который был, наверное, самым матерым рецидивистом во всей Британии. Его камера находилась в блоке строгого режима, и, по слухам, осужден он был по закону о сексуальном насилии. Правда, парня держали не вместе со всякими извращенцами, как полагается по сорок третьей статье правил тюремного содержания, но если человек, совершивший сексуальное преступление, получает категорию А, значит, он сотворил что-то очень серьезное. И вот кое-кто из наших ребят заинтересовался Фрэнком – так звали этого чудика. Он, правда, старался держаться от нас подальше, но однажды двое наших подловили его на лестничной площадке. Парни были настроены серьезно – они собирались порезать его бритвой или сделать еще что-то в этом роде, но сначала им нужно было узнать, за какое кошмарное преступление нашего Фрэнки закатали за решетку. Ну, словом, прижали они его к перилам. Тот, конечно, плачет, умоляет его не трогать. И вдруг ребята его отпускают и спускаются к нам, а сами едва на ногах держатся от хохота. В чем дело, спрашиваем. Оказывается, Фрэнки привлекали вовсе не маленькие девочки-мальчики. Его привлекали хрюшки!