Второй рябчик лежал, распластав крылья на мху и, закинув голову, глядел пронзительно. В коричневых глазах его не было страха, только удивление. Паренек осторожно взял его, рябчик забился, затрепыхался, затряс головой и обвис, распуская крылья. Паренек бросил рябчика и отвернулся. Что-то шевельнулось в нем. Почему? Раньше он совсем не так подбирал убитых отцом птиц, совсем не так… Постояв, он нашел глазами и первого намертво убитого рябчика - тот упал в воду, однако возле сухого места из воды торчала пепельная спинка и серый с черной полоской хвост. Но горечь, внезапно прихлынувшая, скоро сошла, растворилась в ощущении радости и удачи, и, подобрав рябчиков за холодные, жесткие, опушенные лапки, мальчик вернулся, снял рюкзак и бережно уложил дичь, разглядев и огладив перо.
Когда рюкзак был на плечах, а ружье заряжено и снова в руке, мальчик тотчас вообразил себя таким охотником, которого он видел однажды на улице у вокзала. Охотник чем-то напоминал отца, был в такой же зеленой военной фуражке, в коротком брезенте поверх телогрейки, с ружьем в затасканном чехле. Он шел, увешанный дичью. С одного плеча свисал огромный глухарь, мотал прижмуренной бородастой головой, стукал клювом по сапогам; с другой стороны была приторочена к сумке связка синих, с белым и красным, тетеревов, у пояса белела брюшками добрая вязанка битых уток. Вся допущенная правилами отстрела добыча была у охотника на виду, а прочая, должно быть, в туго набитой сумке. Он шествовал устало и достойно под вздохи, ахи, не то удовлетворенно счастливый, не то какой-то другой - не сразу поймешь, но мальчик запомнил даже то, каким было утро: прохладное, грустно-пасмурное, с задумчиво распускающимися тополями…
Сейчас пареньку подумалось, что раз уж так началось, скоро он покажет, на что способен, и отцу, и Арсению Михайловичу. Даже если ничего больше не попадется, все равно он придет с добычей. А может, так-то и десяток, и два наберется. Вот вам и первый раз пошел. Вот вам и «охотник». Как начну выгружать рябчиков из рюкзака одного за другим… И он тотчас представил, как раскладывает их по поляне, целых двадцать штук (столько было у него патронов, считая и два пулевых и один с картечью, на случай встречи с волком, медведем, рысью, во что ни сам паренек, ни отец, с которым он заряжал патроны, конечно, не верили).
Но больше рябчиков в логу не было, и, побродив напрасно, парнишка выбрался на дорогу. Он бодро пошел по ней, держа ружье наготове, сияя глазами, каждую минуту готовый стрелять. Вот что значит удача. Он не знал еще, что за удачей всегда следует нечто худшее, так же неизбежно, как за подъемом следует спад.
Старая глухая просека попала ему справа. Ручей, забитый мокрым снегом, отгораживал ее от дороги. Через ручей брошено бревнышко без коры. Просека остановила мальчика, и он, раздумывая, глядел в ее суживающуюся глубь. Она была заманчивой в свесах ельника, в тишине еловых венцов и перекрестьях упавших деревьев. Такое дикое место как раз и любят рябчики, скрытые, как сам этот лес. А вдруг за ручьем глухариный ток? Говорил же отец, что где-то в этих местах есть богатое токовище, о котором ему тоже рассказывал знакомый лесник. К тому же просека клонит к увалу, как раз туда, куда нужно выйти кружным путем. Сомнения одолевали парня. С одной стороны, проще было идти путем, который указал отец, тем мальчик уже ходил и знал дорогу и тропу. С другой - всегда жило в нем то самое, что заставляло порой, наверное, открывать и Австралии, и Антарктиды, брести к полюсам и взбираться на заоблачные круги…
На самой середине бревнышка сапоги оскользнулись, и мальчик, не успев вскрикнуть, оказался выше пояса в воде со снеговой кашей. Он рванулся к дороге без сапог, без ружья, босой и трясущийся, обезумевший от страха и горя.
Он не знал, что ему делать, и с минуту дико оглядывался, стоял, поджимая то одну, то другую ногу, ощупывая их, инстинктивно пытаясь согреть. Теперь он не мог даже выстрелить три раза, на случай беды, - ведь ружье утонуло вместе с сапогами. Но безвыходность заставила паренька действовать решительно. Закусив губу и чуть не плача, он снова по пояс влез в ручей. Уже привычнее ощутил кипятковый жар снеговой воды. Нащупал сначала один сапог, потом другой, с натугой выволок их и бросил на дорогу.
Дальше удача опять вернулась к нему, и он нащупал, чудом нашел ствол ружья, и тогда (уже радуясь, что и такое возможно) он выскочил на обочину канавы и начал раздеваться. Снял брюки и белье, выжал, насколько мог, одеревенелыми руками, трясясь, надел все это холодное, жестяное и липкое. Вылил воду из сапог, вытряс снег, отжал носки и надел их, набрал сухой обтаявшей травы, Протер сапоги внутри и наложил этой травы еще. Какое блаженство было надеть эти же самые, вечно проклинаемые сапоги, которые спасли теперь коченеющие ноги. Чтобы согреться, он побежал вдоль дороги. На бегу он лихорадочно думал, что теперь пропала охота, так удачно начатая, пропало настроение, пропало все, и как теперь сказать отцу, как явиться после такой «самостоятельности»? Он бежал долго, далеко, запыхался, и, хотя согрелся не очень, стал рассуждать как-то медленнее и спокойнее. Вдруг он обнаружил, что и ружье, и рюкзак остались там - у ручья, Завернувшись, он помчался что было мочи обратно, тяжело дыша, с одной только мыслью: «Ружье! Ружье! Как можно было оставить ружье!!»