– Ты болел.
– Я уже три недели болею.
– Ты… совсем плохой был.
Келли швырнул график на постель.
– И что с того? Марч, да тебе детский сад доверить, а не клуб! Шесть дней убытков, черт, черт! Ты же отлично знаешь, сколько мы должны, за аппаратуру еще, теперь Нику… Господи, вот послал ты мне работничка!
– Насчет Ника – не знаю, он сказал, что сочтетесь через Ланса, я ему не платил. А за аппаратуру половину долга я вчера перевел, как договаривались.
– Ох, молодец. Хоть что-то. Но выплат-то какого черта нет? Вы все-таки работали или что?
– Келли, да работали, люди только сами от зарплаты отказались…
– Ничего себе! Эй, погоди…Да вы… небось на похороны скидывались, идиоты хреновы?
Марч покачал головой.
– И что ты корчишь из себя, Келли? Тебе не стыдно?
Келли исправил суммы, подписал отчет и вздохнул:
– Стыдно, Марч, а что делать? А вот возьми я да умри все-таки? Подумать страшно, во сколько бы обошелся мой хладный труп…
– Да я уже прикидывал, – невозмутимо отозвался Марч. – Гроб, свечи, служба…
– Вот уж я без этого бы обошелся…
– Цветы…
– Розы, угу. Только не красные.
– Арабия, знаю. Креп…
– Это на кой?
– Зеркала занавешивать. Всю стену. Так положено. Поминки, перевозка, землекопы… Ну, и минус еще один полный рабочий день. Стоял бы твой гроб в холле, весь в этих чертовых розах… и пол-Хобарта пришло бы прощаться! Келли, сукин ты сын, да ведь о тебе никто плохого слова не скажет!
– Не могу, – Келли простонал в полотенце, хрипло захохотал, – либо хорошо, либо ничего? Марч, да я ведь живой еще! Ладно. Вот что я тебе скажу: не умеешь ты устроить мне правильные похороны. Музыку забыл.
Марч развел руками.
– Симфонический оркестр? Можно прямо из Сиднейской оперы, для тебя не жаль…
– Размахнулся! Всего-навсего народный квартет.
– Это еще для чего?
– Плясать.
Марч выпучил глаза. Келли сел в постели, нашарил тапочки, объяснил с самым серьезным видом:
– Так у нас полагается, не слыхал разве? На поминках пляшут, чтобы покойник знал – и без него проживут, и шел бы себе искать яблоневые острова, а к живым бы почем зря не шлялся. Понятно?
Помощник отвернулся к окну.
– Да уж. Тогда пришлось бы еще святой воды приписать – тебя, я думаю, никакими танцами от «Сиды» не отвадить.
– Я тоже так думал, – Келли возвысил голос, заплескалась вода. – Но сдается, вы по мне уже в каком-то смысле отплясали.
Повесил полотенце через плечо, подошел к Марчу – тот все глядел в окно на дальние холмы.
– Да и остров яблоневый, получается – вот он.
Я боюсь, что ли, подумал Келли, выходя из джипа. Его все еще бросало в пот, а о платке не позаботился – вытер лицо рукавом свитера, так из-под руки и взглянул.
Такая же!
Нет. Совсем другая. То же нежное лицо, темные длинные глаза, золотые волосы, платье синее, и так же сидит в зеленой траве – листик к листику, но та, прежняя, в сумерках сияла бы тонко, подсвеченная изнутри, а эта – мерцала бархатисто, плотно. Келли запрокинул голову, вглядываясь, и понял – мастер написал ее заново, как картину, на толстой пластине полупрозрачного стекла.
И она была – с яблоками!
Конечно, он заметил это сразу – такое не пропустишь, но сначала старался понять, как сделано – и все-таки про яблоки не разгадал. Одно под рукой, другое в подоле, у колен, у ступней босых ее ног, и еще – над головой, над плечами бело-золотыми. А неразгаданное – вот: волнами краски, что ли, проступали на пунцово-красных, пурпурно-черных боках – глаза и губы, глаза и губы… Тянулись к ней, касались ее, смотрели на нее.
Это правда, подумал Келли, так и есть. Я сам такой. Это моя Сида, сестра моя – но, черт возьми, как он-то догадался?
Оглянулся – Марч стоял за спиной, помалкивал.
– Ну, с Богом, – Келли взялся за медную ручку двери. – Свои двести Ланс заработал, а остальное, – посмотрел еще раз наверх, – не его забота. Телефон-то тебе мастер оставил? Нет? Пойду, из сукиного сына вытряхну.
Билет до Дублина
Ничего не складывалось как надо. Все рассыпалось. Сида, жизнь, память…
Сида новая, замечательная – поди-ка, разбей! Болел, выжил – а мог бы и в холодную землю лечь, «калифорнийская красавица» оказалась жестока. Память? Она и раньше-то ласковой не была, не привыкать…
И все же Келли подъезжал к мосту через Гордон в неизбывной тоске. Думал, до чего раздражает Австралия – весна осенью, дождливая сонная зима – летом. Думал о том, что вот картину Одудо («Партеногенетика», шла за двадцать, отдали за восемьдесят) – перехватили бойкие мальчики из «Боуи Гэллери», деньги вот целы, а на что они – деньги? Еще один клуб учинить? И с этим забот хватает, долги выплатил – хорошо, а новый? Ну, был бы кто – тогда куда ни шло, подарить любимому человеку… ничего себе подарочек, так ведь все равно некому… Никого нет – и поморщился привычно. Нет-нет-нет.