Умер?
Катерина задерживает дыхание. Жил там, в том городе и умер… Но как можно не знать, жив ты или мертв? Ох, всякое бывает.
– Послушай, – говорит она очень тихо и медленно. – Я не знаю, кто ты и что ты такое. Я не монахиня, но дьяволовой работы я повидала достаточно. И знаю, что мертвые не говорят с живыми, а если говорят… то либо это от глубокого горя, либо дьявольское наваждение, либо в бреду. Горевать о тебе мне не с чего, и я сейчас со всей верой как следует помолюсь, и ты исчезнешь. А если ты бред, то… с этим, конечно, придется разбираться…
Она еще со страхом ожидает, что голос снова зазвучит (интересно, кстати, ГДЕ он звучит – в среднем ухе или сразу в мозгу?), но призрак не произносит больше ни слова. И обостренной чувствительности больше нет – она на пробу проводит еще раз ладонью по стене – но нет, стена – это просто стена, и рубашка – это просто рубашка, и ее тело и разум опять, кажется, принадлежат только ей. И когда мирская сестра Кармела встает на молитву – это снова просто молитва, а не огненный щит.
День начинается.
Еще один день той жизни, в которой, как она думала, ничего уже не будет прежним. Она сама позабыла себя прежнюю. Это какую? Ту, до пражских танков? Ту, до танков в другой столице? Ту, которая еще не мерзла и не задыхалась в горах? Которая не плакала часами в больнице миссии в Аргентине? Нет, это было уже по другую сторону, по настоящую, это памятно сердцу и телу, это – то, что есть. Это сестра Кармела. А Катерина – сон, детский, сладкий, каких уже не будет.
Спать ложиться тяжелее всего. Днем Катерина работает, двигается, смотрит и слушает. Она должна быть сильной, умелой и твердой. Она и учительница, и распорядительница, и врач, и мастерица. Старшая. Ну или хотя бы равная среди равных. Почти. Тень среди теней женщин и девушек. Такое же горе. Такая же судьба беженки, изгнанницы.
Но все эти годы – рядом никого, и ночью в особенности. Только тьма, гулкая и пустая. Только страх и тоска. Катерина ночует одна, потому что других женщин здесь нет, но даже если бы здесь и был кто-то из них, все едино, потому что они такие же точно: шепчут молитвы, напряженно вслушиваются в темноту. Плачут. Все они со своими мертвыми, думает Катерина, укладываясь, но…
Но разве их мертвые не отвечают так же? Или, может быть, как раз отвечают?
Сегодня все как обычно – молитва на ночь, но вдруг Катерина понимает, что легла не навзничь, как обычно, а свернулась под одеялом как ребенок. Что она не ждет со страхом каждой минуты наедине с собой. И что вообще ощущение такое, будто она спиной, затылком, пятками прижимается к чему-то неразличимому, но мягкому и упругому. Будто там резиновая мембрана, что-то… Что защищает ее от ночи.
И она теплая.
Теплая.
«Вот и ты, сестрица, – снова этот голос. – Как дела?»
– Не знаю. Но мне тепло. Давно уже… Очень давно не было такого. Почему так?
«Это, наверное, из-за адского пламени».
– Не шути так, Келли. Не надо.
«Прости. Нет тут на самом деле никакого огня».
– Меня правда это тревожит. Это для меня очень серьезно.
«Что? Есть ли в аду огонь и сковородки?»
– Есть ли ад… вообще. И откуда ты. И почему ты слышишь меня, а я тебя. Ты ведь…
«Ну, говори, говори, что я?»
– Если ты и вправду мертв, то тогда… Тогда это называется «инкуб», и я не должна…
Она слышит его смех. Резкий хрипловатый смех, обжигающий.
«То есть у тебя сомнения есть – злой дух ли я или просто так, бред какой-нибудь?»
– Это не смешно, Келли. Мне почему-то с тобой… хорошо. Но ты пойми, я…
«Mo chara, я и сам не знаю, кто я и что я такое сейчас. Что-то со мной случилось. Больно было, очень больно, потом я вроде как бы увидел себя… снаружи, что ли. А потом все потеряло смысл. Я как будто забыл, что такое смысл вообще. Все стало какое-то… никакое. Что ты говоришь, хорошая моя?»
Она ничего не говорит. Пересохшим от внезапного страха горлом она шепчет: «И со мной… И со мной тоже… А если… Если это я умерла?»
«О, нет! Нет! Как ты можешь быть мертвая? У тебя же там целый мир есть, я даже чувствовал то-то. Что это было там? Одеяло? Стена кирпичная? А у меня тут нет ничего, совсем ничего нет, и это очень страшно. И холодно, так холодно, я даже не могу объяснить, до чего…»
Я знаю, шепчет она, почти теряя сознание. Холодно. Страшно холодно и темно. В горах. В горах ночью.
«И тут я вроде как бы опомнился. Тепло. И это тепло, этот огонь – это ты. Единственный огонь, который тут есть, и весь свет… Я как будто снова стал… понимать себя, что ли. Слышишь?»
Она не слышит. Она оцепенела и уплывает по ледяной реке, повторяя про себя то, что твердила чуть не каждую ночь эти пятнадцать лет: «Я мертвая… Я мертвая…»