Как я буду в этом исповедоваться – ума не приложу.
Не знаю таких слов».
«Теперь я чувствую его и днем. Пришел со мной в мастерскую Марианы, дочери доньи Хосефы. Думаю, что выглядела я немного странно – потому что это он трогал лоскуты, вырезанные из старых пододеяльников, детских кофточек и мужских рубашек, внимательно рассматривал коврики и, кажется, пытался вместе со мной пить крепкий кофе, которым угощали работницы. Мариана потом сказала мне: «Если бы не знала вас столько лет, решила бы, что вы влюбились, сестрица… Улыбаетесь вы будто сами себе, и взгляд у вас такой стал… помягче. Надеюсь, это вам Господь утешение послал за все, что вы для нас делаете». А я ответила, что Господь послал мне испытание. «Святая вы женщина, сестрица, – отвечала Марианна, – раз вы Божьи испытания с такой радостью принимаете».
Знала бы она…»
«Спросил: “А твоя арпильера где?”
Моя?
“Ну да, твоя. Ты же тоже, как они… Почему бы тебе не сделать – на память… О нем?”
И вот я теперь шью».
«Я тебя в прошлый раз напугал…»
– Вчера.
«А! У тебя там есть “вчера”. “Завтра”. У меня нет. Все как-то сразу и близко, и далеко. Я, наверное, поэтому так орал. Потому что вот же где-то тут эти проклятые “Мальвы”, вот я в глаза его синие смотрю, – “Подсолнух мой…”, а вот, видишь, измерен, взвешен и признан негодным… Не стоящим каких-то его дел, которых и вообразить-то не хочу…».
– Это, наверное, очень горько.
«А то. Я вот даже тебе завидую».
– Почему?
«Ты для него что-то значила. Ну вот, как ты рассказываешь, что он тебя спас».
– Ох, Келли. Ну, спас. А теперь я перед ним в долгу, и как выплатить – не знаю. А я тебе завидую.
«Из-за того, что я…»
– Ну да…
«Ох, Катерина… Ну вот ты представь, вдруг что-то такое случилось, не знаю даже, что – чтобы он себе изменил… Ну, дал бы он тебе то, чего ты хотела… И что? Кричала бы тоже вот, да плакала, когда бы стало ясно, что есть что-то другое, что-то важнее тебя? Он ведь прежде всего себя соблюдал. Свое дело. Поэтому и меня бросил. И, знаешь, как вот с девушками расстаются: “останемся друзьями”… И остался. Друг, которому от меня ничего не надо. А мне-то он был нужен. Его солнце. Его свет. Его душа. Но что бы я ему взамен дал? Тело свое умелое, и все?»
– А любовь? Этого мало разве?
«Да черт же его знает… Что ему была та моя любовь. Что я вообще был – кожа, пальцы, губы, все такое прочее… Как будто души-то во мне и не было. Невыносимо это, сестра. Я на себя его глазами посмотрел – и все, уже не мог жить как раньше. Словно сам себе изменил. Все делал так, будто он стоял у меня за спиной и следил».
– Ну даже если и так. А вдруг он смотрел на тебя с любовью?
«Вряд ли. Но это все ерунда, кто знает, что живой бы вообще сказал… И почему это было так важно для меня? Разве есть такое правило – чтобы это было важным? Я сам выбрал мерить свою жизнь по нему – что ж тут удивительного, что оно стало никчемным? Ты вот выбрала сама быть в неоплатном долгу – что ж тут удивляться, что ты заживо умерла?
– Ох, Келли, ты страшные слова говоришь. Разве жить для других – это умереть?
«Да я вон и умер, только попробовал… А ты – ты вспомни, что сама о себе говорила: “мертвая, мертвая”… Нет, милая, видишь, в чем разница между нами и им? Он себя строго сохранял, никому не позволял ослепить себя. А мы ему позволили. Потому мы сами виноваты. Что уж об этом говорить. Таким, как он, судьба, видно, – светить, оберегать. Заботиться – но не любить. Я только любил тебя несколько часов – а спас-то тебя он».
Несколько часов. Несколько часов, когда кто-то – нет, не кто-то, а именно он, Келли, – был с ней. Смотрел на нее. Касался ее – не только тела, но еще и души, измученной и замерзшей. Несколько часов тепла, после которых уже – только лед и мертвый камень. Ее последний мужчина. Ее…
– Ох, прекрати. Келли, прекрати! Замолчи!
Она не может говорить, она всхлипывает. Ей больно, но это не та боль, привычная, притупленная годами и безнадежностью. Эта – новая, острая, внезапная. И она не может сопротивляться, потому что это знание. Много знания – много боли.
«Хорошая моя? Я обидел тебя? Тем, что ругал его тут?»
– Нет, – наконец отвечает она. – Нет. Я плачу, Келли, потому что Господь так решил, наверное… Чтобы я… Чтобы мне любить только мертвых.
«Снова ты из-за него плачешь. Бедная моя. А я даже слез твоих вытереть не могу! Что за судьба!»
– Не только, – шепчет она, не может молчать. Не может. – Не только. Что за судьба!
Келли с минуту молчит. Потом голосом, осипшим от напряжения – как это может быть? – но сейчас она уже ничему не удивляется. – спрашивает: