Дочь была далеко, она сидела в теплом, светлом кабинете заведующей, за своим рабочим столом с телефоном и бумагами, и руководила мастерской. Зачем, непонятно, вставать ей чуть свет, живя в родной деревне, и — если осень, грязь, дождь, — натянув резиновые сапоги и дождевик или — если зима — валенки с галошами, ватные штаны да кофту, поверх кофты фуфайку, а еще какой-нибудь старый мужнин бушлат, — торопиться на ферму, в коровник, где в два ряда ревущие непоеные коровы, запах мочи и навоза, и сквозняки, и ругань из-за кормов, которых всегда не хватает зимой (а по отчетам осенним было сверх плана), — и так каждый день утро-вечер, каждый месяц, каждый год, до пенсии самой. А еще домашние работы. Она все это видела, дочь Тимофея Гавриловича, все давно поняла — где жить ей, чему учиться, чем заниматься в жизни.
В городе она встает в половине восьмого, позже чуть, делает прическу, надевает, в зависимости от погоды, либо платье, либо костюм, либо блузку с кофтой. Думает, какую надеть обувь. Завтракает. Берет зонт или не берет зонт. Надевает плащ, или пальто, или шубу. Берет перчатки, сумочку. Одетый муж ждет у дверей. В девять начало рабочего дня. Муж подвезет ее к мастерской, сам поедет дальше, к себе. Обедают они дома, он заедет. И после работы заедет на длинной черной машине. Когда занят — городской транспорт, да и ехать не так далеко совсем, всего несколько остановок, можно прогуляться, глядя по погоде. Можно остановить такси.
А кому передашь ты свой топор, уважаемый пенсионер Тимофей Гаврилович Ивняков? Витьке? Но Витька не твой сын, да у него есть топор. И трактор есть. А твой-то сын и в школьные годы не шибко часто брался за топорище, а после… Теперь он носит погоны с тремя большими звездами, курит душистый табак, пуская дым под черные усы, говорит спокойным густым баритоном, у него белые мягкие руки, он умно смотрит на тебя сквозь очки в тонкой золотой оправе, он любит театр, целует руки женщинам, ездит на служебной машине, лениво отдает честь встречным офицерам, он знает французский язык, он начитан, он уже интеллигент…
Зачем ему топор? Разве хотел бы ты, Гаврилыч, видеть сейчас сына своего на месте, скажем, Петра Рябова, стоящего возле стада под кустом, в набухшем от влаги дождевике? Или вместо Витьки на тракторе? Руки у Витьки всегда в порезах, ссадинах, мозолях, с зазубренными черными ногтями, руки, которые он и в банные дни не может отмыть как следует. Или рядом с собой, вот в этом скотном дворе, зимой, при свете керосинового фонаря, сына Дмитрия, выбрасывающего широкой совковой лопатой собранный в кучи коровий навоз. Нет, не хотел бы он видеть своего сына здесь. Если бы сразу, допустим, после школы да изъяви сын сам желание остаться в Жирновке — тогда еще ничего, все нормально. Да если бы — боже упаси от такого! — не развит он был от рождения самого и не способен к учению — другое дело. Но теперь, после того как видел Тимофей Гаврилович родного сына в блестящей форме морского офицера, в чинах, под руку с осанистой женой, с его манерой говорить, держаться, сына, в котором от мужика ничего уже не было, — после всего другой жизни для Дмитрия Тимофей Гаврилович даже и не представлял. Лучше уж он сам будет сразу двумя топорами стучать, за скотом ухаживать, пока руки способны поднимать лопату и вилы, а ноги способны передвигаться по земле.
Значит, не хотел ты видеть своих детей ни дояркой, ни скотником, ни плотником. Вот то-то и оно, старик Ивняков, чего же ты тогда рассуждаешь, милый мой? Зачем слезы проливаешь по исчезнувшим деревням, о родной Жирновке, о труде крестьянском, брошенном, которым некому заниматься. Зачем жалуешься на тоску понапрасну, уважаемый Тимофей Гаврилович? Перестань, да и все.
Тут Тимофею Гавриловичу всегда становилось стыдно. Действительно, чего там рассуждать? Своих детей выучил, от крестьянства оторвал, на чужих надеешься, что вот они-то здесь и останутся, заменят стариков. А чужие дети, на твоих глядя, сами стараются получше в жизни определиться. Не хочешь, чтобы дочь твоя дояркой или телятницей работала в совхозе, тогда помалкивай. Не указывай на других, не спрашивай, отчего такое происходит: земля брошена. Подумай, нет ли в этом и твоей вины.