Побродить по полянам, на сенокос свой зайти, стога посмотреть — не подъел ли забредший вдовинский скот. Раньше каждый сметанный стог хозяин городьбой обносил, оберегал, а нынче ни хозяев, ни стогов, одни Терехины на всех жирновских угодьях сенокосничали, не стали огораживать стога. Постоять на опушках березовых, осиновых согр, попрощаться с осенним лесом, живыми, теплыми еще деревьями, говорящими не облетевшей пока листвой. Дунет холодный северный ветер — сорвет листву, выдует тепло из стволов и ветвей, намочит нанесенным дождем, охватит стужей, заледенит, заморозит, завалит снегами. И зимой лес красив, а души нет в нем, не чувствуешь.
Сидела Алена на крыльце, облокотись на колени, глядела перед собой, на баню и огород, за речку — и такая небывалая боль вдруг сжала сердце ее, едва не до рыданий, такая грусть охватила, как охватывала всегда в пору паутины, бабьего лета, листопада, отлета птиц, охватывала на грани смены времен года, смены погоды с летне-осенней на истинно осеннюю. Она почувствовала это еще вчера, управясь по двору, сидя так же вот на крыльце в тихий закатный час, и ночью, томимая до злости почти желанием своего здорового, годами не наласканного тела, она долго не могла уснуть, прислушиваясь к самой себе, к тишине избы, и к той полевой, лесной, ночной тишине, что была за стенами избы, осознавая до некоторой боязни, что она единственный здесь живой человек на версты, хоть в ту, хоть в иную сторону, разве что собака на дворе да конь с коровой, но это не люди.
И утром, бездумно и долго глядя в огород на бурые полегшие плети картофельной ботвы, она уже носила в себе сосущую пустоту, знакомую с детских лет, состояние, которое, повзрослев, Алена называла и грустью, и печалью, и тоской, это была не минутная печаль, охватывающая обычного человека и по пустякам, а давняя, вобравшая в себя, вдобавок к детским впечатлениям, еще и все невзгоды замужней жизни Алены, превратившись как бы в диковинную болезнь, внезапно настигавшую и отпускавшую, и болезнь-печаль эта в последнее время, с исчезновением деревни, стала глубже и острее, доводя Алену до не облегчающих душу слез.
«Как же это произошло? — спрашивала себя Алена. — Что случилось? Куда подевалось все? Умирают люди и животные, умирают деревья и травы, но умирают, оказывается, деревни, целые поселения исчезают. Как же это так, а?!»
До мая месяца было их в Жирновке две семьи — они, Терехины, и Шабрины. Три года — две семьи. Два года Генка в армии служил, тетка Устинья дожидалась его, да еще год прожили после возвращения Генкиного. А до ухода Генки, до проводов, было семь жилых дворов, шестнадцать, двадцать пять. А еще раньше была деревня Жирновка, ферма большого хозяйства.
Пока Генка служил в армии, всякий день тетка Устинья и Алена ходили друг друга проведать. Раненько проснется Алена, выйдет в ограду, а над крышей избы Шабриных дымок, тетка Устинья уже печку затопила, сама во дворе делает что-то: жерди подгнившие перерубает на дрова, картошку толчет свинье, телка поит из ведра.
Помогала ей Алена во всем. Прокопия заставит дров привезти, кряжи пилили с Устиньей, передыхая в разговорах. И с сенокосом помощь. Вместе и картошку садили — сегодня Шабриным, завтра Терехиным, копали вместе, лишь пололи-окучивали порознь. И с грядками — каждая сама по себе.
Жалко было Алене тетку Устинью, материну бывшую товарку, что вот она еще каких-то двадцать лет назад была сильная, ловкая в любой работе, а теперь согбенная, плохо слышит, плохо видит, и одна-разъединственная в жизни ее радость — Генка. Старшая дочь далеко, многодетная, с мужем не ладят, не до матери ей. Тетка Устинья ладила со своим Павлом Андреевичем, да умер лет семь назад, а то и больше. Плохо без мужика в доме.
Пришлет Генка письмо, а тетка Устинья почерк его с трудом разбирает, хоть и очки наденет — малограмотна, ответ писать начнет — по строке буквы вразброд. Несет, торопясь, письмо Алене. Усядутся рядом в ограде, Алена два раза медленно и внятно, выговаривая погромче, прочтет письмо. Письма все одинаковые, ничего нового нет в них: служу, здоров, соскучился по дому. Непременные поклоны Терехиным. А для тетки Устиньи очередное письмо что ветер свежий в лицо — волновало. Иной раз и заплачет Шабриха. Сидит, сморкается, письмо в опущенной руке.