Подобной любви у Алены не было. Она знала, что такая есть, догадывалась, но сама не испытала ни разу. В соседней комнате спал ее пухлогрудый кривозубый муж, растерявший себя по деревням с одинокими женщинами, а было ли им с ним хорошо — об этом Алена не хотела знать, не хотела думать. Прокопий засыпал сразу, тело его уже не испытывало былого томления, он никак не объяснял это Алене, они просто не разговаривали об этом, для него было вполне достаточно, что она все поняла. Втайне она могла презирать его, ненавидеть, насмехаться над ним, Алена ничего этого не делала. Алена видом своим давала понять, что страшного не случилось, изменений в их жизни никаких не произошло, все в порядке, как и должно быть в семье.
Нет, Проня женился на ней по любви, она чуяла это, он не солгал ей тогда на берегу, сидя на траве, глядя за речку на желтеющее поле овса; не солгал, что нравится она ему, и очень. Именно по любви, а не потому, что трудно стало жить без матери, да и по возрасту надо было заводить семью. Он и сейчас любил ее, жалел скорее, заботился, помогая во всем, но то, что необходимо было Алене, он уже более дать не мог, даже так, как мог это делать в первые дни семейной жизни. От состояния своего, внезапного и совсем неожиданного, он испытывал заметное смущение, неловкость и удивление, он боялся, что Алена затеет с ним этот тяжкий разговор, что она уйдет от него, — и тогда он пропал. Но Алена молчала, не меняясь. Забыв после свадьбы о выпивке, Проня стал тайком попивать, стараясь делать так, чтобы Алена не знала.
Зимой и осенью Алена томилась в меньшей степени, а бывали дни, когда она была абсолютно спокойна, но весной и летом, особенно весной, это проявлялось с особой силой и днем, и ночью, ночью — сильнее, так что вставала она вялая, раздраженная, невыспавшаяся, и проходило несколько часов, пока она как-то забывалась, делая необходимую работу.
Алена понимала, что когда-нибудь все это выразится определенной болезнью — она слыхала об этом от баб и заранее боялась, Но ничего поделать она не могла, продолжая жить как жила. Развестись с Прокопием, остаться с сыном, но жалко как-то было Прокопия — куда он денется, где будет жить, никому не нужный? Она добровольно дала согласие на замужество, а он ведь и не ожидал сам, что с ним может произойти такое. Развестись, но сын выбрал полевую профессию, его направят в одну из экспедиций, куда, он и сам еще не может знать. Где будет он ходить-ездить, где остановится, обретет дом, семью, когда это будет — ох как не скоро. А что же ей, Алене? Оставить избу, хозяйство Прокопию, переехать на центральную усадьбу, в Пономаревку, попросить жилье — жилье, понятно, дадут, пойти на ферму телятницей, жить в Пономаревке, надеясь выйти замуж за другого более удачно и счастливо, то есть по любви, и начать, таким образом, все заново — хватит ли у нее на это сил, решимости, смелости? Да и где те женихи, кто там, в Пономаревке, ждет ее, Алену? А уехать далеко от родных мест она не сможет никогда. И не представляет себе такого — уехать с Шегарки…
Нет, будет жить Алена прежней жизнью — вести хозяйство, огород, смотреть за домом, уходить к логу юрковскому на закате, бродить вечерами по деревне, разговаривая с деревенскими, тосковать осенями в перелесках, на лесных дорогах, ждать весну, радоваться весне, навещать могилы родителей, сидеть в теплой избе зимними вечерами за шитьем или вязанием, писать письма сыну, ждать от него писем, ждать самого на каникулы и в отпуска, когда он станет самостоятельно работать, а дальше… дальше видно будет. Возможно, вдруг произойдут какие-то приятные изменения в ее жизни, встряхнут Алену, наполнят новой силой, ну а не произойдут — что ж, ничего не поделаешь, такова, знать, судьба ее, Алены Трофимовны…
Стоя на огороде, разгибаясь, чтобы взять вилы или полное ведро, с высокого места этого, с правобережья, Алена видела лишь пространство, занимаемое деревней, да к тому же обзору мешали подступающие перелески, но в памяти Алена держала все, что называлось жирновскими угодьями, и не только жирновскими, а где вообще ступала ее нога за прожитые годы — пойди хоть на восход, хоть на закат, — и то, что было перед лицом ее сейчас, и то, что было за спиной, за левым берегом Шегарки.