Все это ушло в прошлое. С переездом в город началась для Камышова жизнь совсем иная, непохожая на прежнюю. Прошлое было описано, заново возвращаться к нему не имело смысла. Пора было искать первую фразу новой работы на новую тему, но не было никакой уверенности, что новая будет выше старых, были сомнения, усталость давящая и даже некоторый страх.
Камышов сидел, отклонясь на спинку дивана, чуть расставив ноги в изношенных, без задников, тапочках. У ног стояла стеклянная банка, куда он стряхивал пепел. Левая рука лежала спокойно, в правой, меж пальцев, он держал потухшую папиросу. Темные седеющие волосы, сдвинутые едва на правую сторону, закрывали половину лба. Светлая, в полоску, с расстегнутым воротом рубашка была заправлена в хлопчатобумажные штаны, надеваемые дома. Губы его были сжаты, глаза полузакрыты, продолговатое лицо недвижно. Он сидел и смотрел в мокрое окно. Надобно было садиться за письменный стол, а он все медлил, раздумывая, — стоит ли…
«ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ»
В седьмом классе писали мы сочинение о том, кто как запомнил День Победы, кто у кого в семье уходил на войну, вернулся ли невредимым или был ранен, а то и совсем не вернулся, у кого какие были награды, кто в каких войсках служил.
Урок продолжается, а я все никак не мог начать сочинение, не знал — с чего. Сидел на парте своей, глядел в окно на зеленую поляну за школой, далекие перелески, думал, вспоминая возвращение отца. Сосед мой по парте написал уже, проверил, вышел из класса…
Вместе с фронтовиками на сельсоветской подводе привезли почту. Весть разнеслась по деревне, сошлись, сбежались многие, и почтальонша тут же начала раздавать газеты, письма. Одной бабе на мужа прислали похоронную. Вид искалеченных фронтовиков, похоронная так подействовали на бабу, что она как бы потеряла на время разум. Был всего лишь август сорок четвертого года, война продолжалась, до победы было далеко, и долго еще намечено было бабам получать похоронные на мужей и сыновей своих, много еще было суждено им плакать-горевать.
Мать же, увидев отца, обняла его, а после склонилась на телегу, закрыла лицо руками и расплакалась. И все не могла справиться, все не могла овладеть собой, и бабы, глядя на нее, плакали.
— О-о-о, у-у-у, — выдыхала мать, а плечи и спина ее двигались.
Ей бы радоваться, смеяться, а она рыдала. Позже я сообразил, что плакала мать сразу за все, обо всем. Выплакалась за всю свою тяжкую жизнь здесь, состоящую из сплошных работ, и что нашелся муж, о котором год не было никаких известий, а он в это время лежал в Перми в госпитале, перенес две операции, не мог, да и не хотел, не зная своей участи, писать домой. Когда же нога поджила, написал. И вот он вернулся, хотя и искалеченный, а многие бабы, с кем она тянула непосильную работу, не дождались и уже никогда не дождутся мужиков. Плакала мать об умершей от голода дочери, похороненной зимой. Отец не знал о смерти ее, надо будет прямо сейчас и рассказать ему, вот отойдут от телег, она и расскажет. Дорогой мать станет рассказывать и снова расплачется, что не смогла уберечь девочку, не увидит она отца, а отец ее.
В солдатском вещевом мешке отца брякала глухо всего одна медаль «За отвагу». Ни других медалей, ни орденов у него не было. Я помнил, как отец собирался на войну, но смутно. А потом все забыл. Просто забыл, маленьким был очень. Отца долго не было. Ко дню возвращения его в деревню мне исполнилось семь лет, а с первого сентября я должен был пойти в школу. Отцу было тридцать пять лет, матери тридцать. Умершей сестре сровнялось бы осенью ровно шесть, она была моложе меня на год, звали сестру Юлей.
Мать выплакалась, вытерла глаза, потуже завязала платок. Народу подле телег было много, никто не расходился. Приехало всего двое — отец и еще один мужик, на протезе, с закрывшимся навсегда левым глазом. Они с отцом случайно встретились на вокзале в Новосибирске. Домой на Шегарку добирались на попутных, от деревни до деревни, несколько дней. Вчера ночевали они во Вдовине.
— Ну что, — сказал отец, — идемте домой.