В жизни своей Орлов сплошь и рядом знал людей подобного склада, но они, несмотря на то, что были ничуть не умнее и способнее его, долго возле не задерживались, исчезали, он забывал о них до поры, пока случайно не узнавал, не обнаруживал, что они во-он уже где, и забывал опять, если они не напоминали о себе различными директивами, которые он, как подчиненный, должен был выполнять. И он выполнял их.
К подобной категории людей Орлов относил женщину, что стояла на трибуне, зачитывая страницу за страницей свой доклад, и хотя еще за несколько дней до собрания, когда было вывешено объявление, из разговоров, возникающих то там, то здесь, Орлов понимал, что судьба председателя месткома предрешена во всех инстанциях — ее переизберут, но по тому, как держалась женщина, как, вскидывая голову, оглядывала в паузах зал, не чувствовалось, что она знает о своей участи, а если и догадывалась, то вовсе не намерена была уступать кому-то там эту «вкусную», как говорили по учреждению, должность. Через своих людей она конечно же была осведомлена обо всем, но держалась великолепно, показывая силу человека уверенного, знающего наперед, что ежели случится такое — выбьют у нее из-под ног здесь эту высокую трибуну, то через некоторое время она вынырнет где-нибудь, и неподалеку, и нисколько не в худшем качестве. «Номенклатура, — скажет кто-то по этому поводу, — такие люди не исчезают, не растворяются полностью, они лишь видоизменяются. Да-а».
Орлов полгода всего работал в этом учреждении, или конторе, как называли его служащие, но этого времени было вполне достаточно, чтобы почувствовать внутреннюю жизнь коллектива, раздираемого какими-то непонятными давними, зародившимися, видимо, со дня основания учреждения, противоречиями, коллектива, разбитого на группы и группировки, ведшие глухую затяжную борьбу, и сегодняшнее собрание, чувствовал Орлов, должно было внести дополнительный раскол. Все это Орлову было отнюдь не в диковинку, за десять лет после окончания института он проработал уже в двух подобного типа конторах, в каждой из них было достаточно всевозможных течений, водоворотов, Орлов попадал в них и по неопытности, и по доверчивости, выбирался с чувством, будто побывал в помойной яме, вынужден был уйти. Здесь, поступив на должность начальника отдела, старался он держаться берегов, но беспокоило его с некоторых пор другое — он хотел знать: откуда это все? зачем? почему? что делят люди? что мешает им понимать друг друга?
Никто ничего вразумительного сказать на эти вопросы ему не мог, да он и не ожидал ни от кого ответов, потому как не ставил вопросы в упор перед кем-либо, заранее зная, что всякий себя посчитает правым. Наблюдая сам, Орлов заметил одно: каждый, независимо от возраста, занимаемого положения, образования, способностей, жаждет чего-то большего, чувствуя себя постоянно ущемленным в чем-то, будучи убежденным, что он есть на свете для выполнения каких-то гораздо более важных функций, нежели те, чем он в данное время занят. Короче говоря — каждому чего-то не хватало. Отсюда зависть, ревность, интриги, сплетни, группировки, анонимки, жалобы, доносы, комиссии — черт знает что.
С этим Орлов столкнулся еще в институте. Внешне их курс выглядел безупречно: успеваемость, посещаемость, общественные нагрузки, шефство, осенние работы за городом и все остальное. Никаких чрезвычайных происшествий, никаких недоразумений за все пять лет. Но внутри курс шел неравно. Какое-то число, чувствуя свою ущербность в части ума и способностей, старалось утвердиться чем-то иным: один льнул к деканату и был там всегда на виду, второй вовремя собирал взносы, третий из года в год выпускал к различным датам газету, и без него, оказывается, трудно было обойтись, четвертый участвовал от курса в художественной самодеятельности, занимая на межвузовских смотрах первые места, пятый выступал на каждом собрании, бичуя все и вся, хотя сам без шпаргалки не мог одолеть ни одной сессии, потому что по шпаргалкам и поступал. Какое-то число было инертных, им, что ни есть, все безразлично. И несколько человек, как правило, находилось самостоятельных — и среди них Орлов. Им-то приходилось тяжелее всего.
Он и в институте страдал за свою независимость, а как пришел служить, чего только не пришлось испытать, хотя с первых же дней Орлов взял за правило: никакой фамильярности, никакого панибратства, излишней откровенности, ненужных разговоров, только дело, официально-любезные отношения со всеми, независимо кто он — начальник или подчиненный, и все это на основе, которой были знания, полученные в институте. Что касалось специализации, то в этой части он был за себя совершенно спокоен.