Маркюс надел свой синий пиджак, который всегда носил на работе. Пиджак протерся на локтях и воротнике и был ему коротковат. Но молодого человека это не волновало, он вообще мало обращал внимания на что бы то ни было. Он закрыл дверь мастерской, которая была заполнена старыми, неработающими предметами. В тот день Маркюс собирался в церковь Сен-Жермен-л’Осеруа, расположенную в нескольких шагах от ратуши, — то был приход художников, который он хорошо знал. Его вызвали починить куранты большой башни. Часы Сен-Жермен-л’Осеруа, самые старые работающие часы в Париже, не выдержали, потому что их слишком часто заводили. В течение многих лет мессы шли непрерывно, и хрупкий механизм постоянно выходил из строя.
Сбой в тот день произошел из-за того, что, как и все колокола в Париже, церковные колокола звонили из-за охоты. Маркюс, однако, ничего не слышал. Он засиделся допоздна, чиня очень старые карманные часы, во внутренностях которых отчаянно пытался разобраться. Ему удалось привести их в порядок около четырех часов утра, после чего он погрузился в глубокий сон.
Маркюс выспался и был в хорошем настроении. Он наслаждался тишиной парижских улиц, и эта тишина его не насторожила. Чуть позже, без труда починив механизм башни, он спустился по винтовой лестнице обратно на улицу. Ему нравился слегка кисловатый запах старых камней, и он погладил их влажную поверхность. Он размышлял, как была построена башня. Секреты готической архитектуры, такие же непростые, как и секреты механизма старинных часов, его завораживали. Маркюс любил разбираться в сложном, ничто другое его не интересовало. Он был человеком одновременно открытым и закрытым, гордым и скромным. Он никогда не говорил о том, чему научился, и, кроме своих клиентов, ни с кем не общался, даже с другими часовщиками, которых оставалось уже не так чтобы много.
Проводя большую часть времени на самых высоких церковных башнях Парижа, часто в глубокой задумчивости, Маркюс презирал грубость людей. Его раздражали их громкие голоса, их грубость, вульгарность их слов и даже их смех. Их шум раздражал его, как это бывает со стариками, живущими в полном одиночестве. Должен сказать, что не разделяю эту черту с Маркюсом. Пока что не разделяю. Но я его понимаю. Одиночество и тишина — достоинства недооцененные.
Механизмы жизни казались ему гораздо более сложными, чем часы. И единственные проблемы, с которыми он решался сталкиваться, были механическими, потому что он был почти уверен, что сможет их разрешить. Все остальное, другие трудности, те самые, которых никогда по-настоящему не решить, его пугали. Из-за этого он избегал множества конкретных вещей, составляющих нашу обыденность.
Молодой часовщик шел по набережной Межисри. По пути он столкнулся с очень красивой женщиной в длинном черном пальто и забыл извиниться. Он ходил так почти все время — не отрывая взгляда от земли, погруженный в свои мысли.
В мэрии Маркюс получил красивую купюру в двадцать тысяч новых франков и вышел на улицу. Он посмотрел на большие часы на ратуше. Маркюс всегда мечтал поработать с таким великолепным часовым механизмом. Часы пробили полдень с опозданием на одну минуту.
Из колокольни вылетели два голубя.
Затем Маркюс отправился на левый берег Сены, где его ждала вторая работа за день. На улице Сен-Жак он то тут, то там натыкался на небольшие компании студентов, среди которых затесалось несколько беспризорников. Молодые люди в масках и камуфляжных костюмах тянули большие тележки, в которых сидели трубачи и барабанщики. В задней части тележек вповалку спали еще какие-то люди, вероятно пьяные. Рядом с тележками шли, покачиваясь, девушки, они размахивали привязанными к ремням перьями и колокольчиками. Одна из них была по пояс голой. Ее тяжелые груди напомнили часовщику женщин, которых он видел в детстве на нудистских пляжах у озера, куда отец возил его на каникулы. Маркюс отвернулся и пошел своей дорогой.
Он не пытался выяснить причину такого переполоха. Маркюс добрался до улицы Эколь, усыпанной мусором и конфетти, и прошел мимо ворот Сорбонны. Университет был пуст. Часовщик прошагал по коридору, затем открыл дверь, ключ от которой был только у него. За дверью находилась лестница башни обсерватории, а с нее открывался вид на улицу Сен-Жак.