– Раскрой окно! – сказала она. – Воняет!
И пошла дальше по коридору, чтобы проверить другие комнаты.
Я пошел в свою спальню, чтобы убрать то, что она там увидела. Закрыл журналы и виновато засунул их под спальный мешок. Потом бросил грязное белье на кучу в углу.
Фелисити уже спускалась вниз, и когда я догнал ее, она остановилась в моей белой комнате возле письменного стола и посмотрела на пишущую машинку. Когда я подошел, сестра нетерпеливо кивнула в сторону рукописи.
– Будь добр, дай мне посмотреть эти бумаги!
Я покачал головой и еще крепче прижал рукопись к себе.
– Ну хорошо, нет, так нет. Да что ты так в них вцепился!
– Я не могу показать тебе их, Фелисити. Я хочу, чтобы ты ушла, вот и все. Оставь меня в покое!
– Ну хорошо, еще минутку! – она убрала стул со стола и поставила его в центре пустой комнаты. Комната внезапно приобрела сходство с титульным листом. – Садись, Питер. Я должна подумать.
– Я не знаю, что тебе здесь нужно. Мне здесь хорошо. У меня все есть. Мне нужно побыть одному. Я работаю.
Но Фелисити больше не слушала меня. Она пошла на кухню и налила в чайник воды. Я сидел на стуле, прижав к себе рукопись. Через открытую дверь я видел, как она вымыла под краном две чашки и теперь ищет чай. Вместо чая она нашла растворимый кофе и положила его в обе чашки. Пока чайник стоял на плите, она снова начала отставлять в сторону немытые горшки и тарелки, пока мойка не опустела. Потом пустила воду и вымыла руки под краном.
– Здесь нет теплой воды?
– Но… это же теплая, – я видел пар, поднимающийся из мойки.
Фелисити завернула кран.
– Эдвин сказал, что установил нагреватель. Где он?
Я пожал плечами. Фелисити нашла выключатель и нажала. Потом некоторое время ждала у мойки, наклонив голову. Она, казалось, мерзла.
Я никогда прежде не видел Фелисити такой – впервые за последние годы мы были одни. В последний раз это случилось, еще когда мы жили дома: она как раз сдала сессию в университете и объявила о своей помолвке. С тех пор возле нее всегда был Джеймс или Джеймс и дети. Это позволило мне по-новому взглянуть на сестру, и я вспомнил трудности, с которыми столкнулся, описывая Калию. Картины детства с ее участием давались труднее всего, но все это были издержки сознания, необходимые издержки.
Я молча наблюдал, как она стоит на кухне, ждет, пока закипит вода для кофе, и пытался совладать с непреодолимым желанием остаться в одиночестве. Ее неожиданное вторжение в мой мир еще больше обострило настойчивое стремление писать. Может быть, в этом и заключалась ее роль, которую она ненамеренно сыграла, придя сюда: она хотела мне помочь, но помешала. Я не мог рассчитывать на то, что сестра уйдет и я вернусь за машинку. Я даже видел возможность продолжить рукопись, создать версию, которая еще глубже позволит мне уйти в ткань повествования, чтобы служить высшей правде.
Фелисити смотрела через окно в сад, и напряжение в комнате спало. Я положил рукопись у своих ног на пол.
Через некоторое время Фелисити сказала:
– Питер, мне кажется, ты нуждаешься в помощи. Ты не хочешь поехать со мной и пожить у нас с Джеймсом?
– Не могу. Я работаю. И еще не закончил свою работу.
Она обернулась, скрестила руки на груди, прислонилась к оконной раме и посмотрела на меня, подняв брови.
– Чем ты, собственно, занят?
Я попытался придумать ответ, потому что не мог рассказать ей всего.
– Пишу правду о себе.
Что-то в ее взгляде изменилось, и я понял, что она хочет сказать.
Глава четвертая рукописи: моя сестра Калия на два года старше меня. В детстве мы были достаточно близки по возрасту, чтобы родители обращались с нами, как с близнецами, но достаточно далеки друг от друга, чтобы замечать значительные отличия. Она всегда была впереди меня, в школе, в изменяющихся в зависимости от возраста развлечениях, могла задерживаться на улице дольше и сама выбирала друзей. Все же со временем я кое в чем обошел ее, потому что хорошо учился в школе, а она была только красива, и она так и не простила мне этого. Когда мы подросли и приблизились к совершеннолетию, разногласия между нами стали более заметны и постепенно превратились в зияющую пропасть. Ни один из нас не пытался перебросить через нее мост, оба, каждый со своей стороны, соблюдали определенную дистанцию. Она держалась с обычным надменным лукавством, которым заявляла, что знает о том, что я думаю и что намереваюсь делать. Все это было для нее неизбежным, ничто не могло удивить ее: то ли я был предсказуем, то ли она все знала, уже пройдя через это раньше. Я рос, яростно ненавидя знающую, опытную усмешку Калии, с которой она всегда обращалась ко мне в последние два года. И, сознавшись Фелисити, что именно содержится в рукописи, я ожидал в ответ такой же усмешки, такого же неодобрительного фырканья.