Но правда, высшая правда заключалась в том, что я умыл руки. Фелисити заставила меня узнать об этом: Грейс, вероятно, предприняла серьезную попытку самоубийства.
В своей рукописи я рассказал о Грейс, которая старалась обратить на себя внимание; Грейс, которая всерьез намеревалась совершить самоубийство, я не знал.
Фелисити открыла ту сторону характера Грейс, которой я до сих пор не знал, и тотчас возник вопрос, нет ли в моей жизни других областей, где мне следовало критически разобрать подобные ошибки. Сколько правды я мог рассказать?
Нужно было также принять во внимание и источник. Саму Фелисити. В моей жизни она была отнюдь не безразличной фигурой. Она была такой же, как всегда. Часть ее тактики, в отличие от моей, была зрелой, мудрой и основанной на изрядном жизненном опыте. С тех пор как мы детьми играли вместе, сестра в определенной степени доминировала надо мной, хотя мне случалась добиваться временных успехов: например она была намного ниже меня ростом, или в подростковом возрасте я много узнал и казался куда опытнее, чем был на самом деле. Себе самой Фелисити казалась нормальной и считала, что значительно опередила меня. Я оставался холостым и жил в съемной квартире, а у нее уже была семья, собственный дом и мещанская респектабельность. Ее образ жизни не совпадал с моим, однако она считала само собой разумеющимся, что я к этому стремился, а поскольку я не достиг цели этого мелкобуржуазного честолюбия, присвоила себе право критиковать меня.
Ее поведение после приезда полностью противоречило моему привычному образу жизни: странная смесь опеки и критики; сестра не только не понимала меня, но и пыталась переиначить мою жизнь, перекроить ее наново.
Все это было в четвертой главе, и я подумал, что если опишу это, то наконец подведу черту под всей этой историей.
Она причинила-таки вред рукописи, поток моего вдохновения иссяк за несколько страниц до финала.
Фелисити беспощадно поставила под вопрос все, что я сделал, и в последних словах, которые я написал, содержалось доказательство тому. На листе бумаги было незаконченное предложение:
«… однако когда оглянулся …»
Что дальше? Я напечатал: «я увидел Сери – она ждала» и тотчас зачеркнул. Я хотел сказать другое – пусть это и были те слова, которые я намеревался написать, когда мне помешала Фелисити. Мотивация умерла вместе с продолжением.
Я праздно пролистал пачку страниц рукописи. Это была приятно толстая пачка гораздо больше двухсот страниц машинописного текста. Я с удовольствием смотрел на нее: это было доказательство моего существования.
Но теперь я задал себе вопрос: а что же я, собственно, сделал? Я искал правды, но Фелисити напомнила мне о тонкой и обманчивой природе этой правды. Она не умела видеть мою белую комнату.
Предположим, кто-то не примет мое изложение за правду?
Фелисити, конечно – если бы я позволил ей прочитать рукопись – не согласилась бы со мной. И Грейс тоже, если принять на веру слова Фелисити. Это, вероятно, дало бы мне другую версию тех же событий. Мои родители, будь они сейчас живы, вероятно сочли бы шокирующими некоторые воспоминания детства, которые я привел в своей рукописи.
Итак, правда была субъективной, но я никогда и не предполагал ничего иного. Моя рукопись не должна была быть ничем иным, кроме как честным изложением моей жизни. Я не претендовал ни на особые события, ни на оригинальность своего бытия. Я ни в коей мере не считал его необычным, разве что для меня самого. В рукописи было собрано все, что я о себе знал, все, что у меня было в этом мире. Нельзя было не согласиться с этим, ведь я изложил события так, как сам воспринимал их.
Я опять прочитал последнюю страницу и пробежал взглядом остальное. Постепенно я начал чувствовать, что хотел сказать. В фигуре Сери проступала Грейс на углу улицы, потому что…
Дверь заскрипела в пазах: кто-то толкнул ее плечом. Я услышал звук отодвигаемой щеколды, и в дом снаружи ворвался шум. В комнату вошла Фелисити с охапкой мокрых от дождя свертков.
– Я сварю обед, а потом ты оставишь свою работу. Джеймс думает, что будет лучше, если мы сегодня уже уедем в Шеффилд.
Я неверяще уставился на нее: не из-за ее слов, а из-за того, насколько точно она выбрала время для этого сообщения. С трудом верилось, что она ненамеренно могла дважды прервать мою работу на одном и том же месте.
Я окинул взглядом наполовину готовую вновь напечатанную страницу. Она была совершенно идентична той, которую я заменил.
Я медленно начал поворачивать валик. Лист выпал из каретки, и я сунул его под стопку других листов рукописи.