— Ты отвратительна, — холодно сказал он. — С чего тебя так сильно заботит, кто и что о тебе сказал?
— Но, Говард, я ему понравилась. А я хочу нравиться всем им.
Он пожал плечами. Она Осторожно подняла листок с рецензией и аккуратно положила его в папку, но к нему с ним больше не приходила.
Пьесу оставили в репертуаре театра на длительный срок. И когда уже наступила зима, она по-прежнему, месяц за месяцем, на каждом выступлении поглядывала в зал в надежде увидеть пустующие места, которые могли бы предвещать о скором закрытии постановки; так сильно она хотела снова быть свободной по вечерам, чтобы оставаться у Рорка в комнате, ожидая его возвращения, слышать его шаги на лестнице. Сейчас же она могла видеться с ним лишь поздним вечером, и, как только выступление заканчивалось, она сразу мчалась домой, забыв снять макияж, не замечая людей в метро, в изумлении смотрящих на ее загримированное лицо. Она вихрем взлетела по лестнице, врывалась в его комнату без стука, запыхавшаяся и не имеющая ни малейшего понятия о том, почему ей вообще стоило так спешить, или что ей делать дальше. Тушь ее размазывалась по щекам, а пуговицы пальто были застегнуты как придется. Иной раз он позволял ей задержаться. А иногда говорил:
— Ты выглядишь ужасно. Иди смой эту дрянь со своего лица.
Она твердо решала для себя не спешить к нему так часто, но каждый вечер не могла устоять, обещая, что в следующий раз уж точно все будет по-другому.
В те вечера, когда Рорк сам хотел с ней поговорить, она сама поскорее прерывала беседу и покидала его. Она смирилась с тем, что так часто была пустым местом для него, но вот перенести его саморазрушение не могла. Потому что порой, в перерывах между работой, он садился к ней, разговаривал, слушал и отвечал, вел себя так, как будто все целиком и полностью в порядке. А ее неожиданно охватывала паника, без всякой видимой причины. Словно они вдруг переставали существовать, а сам Рорк лежал на раскладушке, не в силах ощутить свои конечности или даже понять, есть ли они у него вовсе; он забывал все слова, кроме тех, что произносил в то мгновение, когда раскрывал рот. Он был рассеянным, тихим и уставшим. Веста могла бороться со вселенской ненавистью, направленной против себя и против этой комнаты. Но эта звенящая пустота, сотканная из безразличия, повергала ее в дрожь, напоминая о тех понятиях из физики, которые на Земле просто не могли существовать — абсолютный нуль, абсолютная пустота. Иногда Рорк останавливался на полуслове, но даже не отдавал себе в этом отчета. Он сидел и все так же смотрел в какую-то точку за ее спиной, но, обернувшись, она там ничего не находила. А затем она будто бы замечала тень улыбки в уголках его губ. Она видела, как ощутимо растет напряжение в его длинных пальцах, а руки плетьми свисают все ниже. Затем все вдруг прекратится, и он встрепенется и спросит:
— Я что-то говорил?
Веста заблаговременно попросила Рорка разрешить ей остаться с ним на Новый год, вдвоем, одним в его комнате. Он пообещал, что разрешит. А затем, как-то вечером, тихо сказал ей:
— Послушай, Веста, держись подальше от этой комнаты, хорошо? Я занят. Оставь меня одного на пару недель.
— Но, Говард, — прошептала она, почувствовав, как екнуло сердце, — а как же Новый год?..
— Всего на десять дней, все будет хорошо. Возвращайся в канун праздника. Я буду тебя ждать.
И она стала держаться подальше. И сквозь неугасаемое пламя ее чувств стали постепенно пробиваться ростки обиды. Она вдруг поняла, что находит облегчение в его отсутствии. Грустное облегчение, но все же так ей стало уютнее. Словно она вернулась обратно на зеленую лужайку из путешествия на Северный полюс. Она ходила на вечеринки с друзьями из театра, танцевала и веселилась, была такой беззаботной и спокойной. Облегчение это происходило не из самого его отсутствия, а скорее даже из отсутствия ощущения важности для него одним своим нахождением рядом. Без него ей не приходилось постоянно прислушиваться к этим внутренним ощущениям.
И она решила, что никогда вновь с ним не увидится. Борьбу за него она превратила в освободительную — от него. И символом своего отречения избрала ту самую ночь, которую так давно хотела с ним провести: она не придет к нему в канун Нового года. Она приняла приглашение на одну из вечеринок, которая должна была состояться тем же вечером, перед праздником. И в одиннадцать часов, высоко подняв голову, с накрашенными губами, наслаждаясь пыткой новоизбранного пути ненависти, она решительно вошла в его комнату, чтобы объявить о том, что она передумала.
Едва войдя, она уже знала, что он забыл и о дне, и о дате. Он сидел на небольшом ящике под окном, изогнувшись и положив один локоть на подоконник, откинув голову назад и прикрыв глаза. Она видела изогнутую кисть руки, длинные пальцы на которой свешивались к плечу, согнутую в колене ногу, пластом лежащую на полу. Еще никогда на ее памяти он не выглядел столь измученным. Он медленно поднял голову и обратил на нее свой взор. Глаза его совсем не выглядели усталыми, и он не отрывал взгляда от нее. В тот момент она была влюблена в него так, как никогда более в жизни.
— Привет, Веста, — сказал Рорк.
Казалось, он удивился, что увидел ее. На мгновение она вдруг поняла, как сильно боится его; даже не своей любви к нему, а чего-то более глубокого, важного, намертво спрятанного в глубинах его сознания. Она хотела сбежать. Хотела освободиться. Она почувствовала, как мышцы переполняются ненавистью к нему, за все те дни его отсутствия, сильнее, чем прежде. И она сказала, четко цедя слова, грубо и продуманно:
— Я пришла сообщить, что эту ночь с тобой проводить не стану.
— А что с этой ночью? — удивленно спросил он. — На кой черт уведомлять меня об этом?
— Потому что сегодня Новый год, что ты конечно же забыл.
— А, да, правда. Новый год.
— Можешь праздновать его в одиночестве, если вообще собираешься. Я не останусь.
— Не останешься? Почему?
— Потому что я иду на вечеринку. — Она и без его насмешливого взгляда знала, что это звучит глупо. И она сквозь зубы добавила: — Или, если тебе так хочется знать, потому что я не хочу тебя видеть.
Он посмотрел на нее, слегка сощурив глаза.
— Я не хочу тебя видеть, — повторила она. — Ни сегодня, ни вообще. И я пришла, чтобы сообщить это. И вот, я говорю тебе это прямо здесь. Что я не хочу тебя видеть.: Что ты мне не нужен. Знай это.
Ее излишние повторы не удивили его. И он понял то, о чем они никогда не говорили, что ей следовало сказать бы для того, чтобы эти ее решительные слова приобрели подлинный смысл. Он тихо сидел и смотрел на нее.
— Думаешь, ты знаешь, что думаю о тебе я? — сказала она, поднимая голос. — Нет, не знаешь. Все совсем не так. Я не могу выносить тебя. Ты не человек. Просто чудовище или что-то вроде того. Я бы хотела причинить; тебе боль. Ты ненормальный. Ты извращенный эгоист. Ты просто живое воплощение эгоцентризма. Тебя не должно существовать.
И вот это уже было не отчаяние из любви к нему, а самая настоящая ненависть. Ее голос был чист и звонок, она говорила с надрывом от переполнявшего ее чувства. Но сдвинуться с места она не могла. Его присутствие сковало ее по рукам и ногам. Она выпрямила плечи и напрягла руки, слегка согнув их в локтях за спиной. Сердце стучало у нее в запястьях, и она сказала сдавленным голосом:
— Я говорю это потому, что всегда хотела это сказать, и теперь могу. Просто хотела высказать это тебе в лицо. Чудесное ощущение. Просто сказать тебе, что ты не властен надо мной и никогда не будешь. Не ты. Кто угодно, только не ты. Сказать тебе, что ты ничтожество, ничтожество, над которым я смеюсь. Я ненавижу тебя всей душой. Слышишь? Ты...