— На работе.
— Что? Где?
— В офисе.
— В каком офисе? Ты что, нашел работу? —Две недели назад.
— Ничего себе! Ну, здорово... И чем ты там занимаешься?
— А ты как думаешь?
— А, так настоящую работу? Архитекторскую? То есть ты наконец отыскал компанию, которая все-таки была готова тебя взять!
— Ага.
— Что ж... это чудесно... Я ужасно рада... Ох, так ужасно рада... — Она слышала, как ее голос выцветает и теряет выразительность, а вместо этого в нем откуда-то возникает странная нотка беспричинной злости; она забеспокоилась, не чувствовал ли Рорк того же самого, и быстро добавила: — Надеюсь, в этот раз ты вольешься в коллектив. Надеюсь, когда-нибудь и успешным станешь — как все остальные.
Он откинулся назад, не отрывая от нее взгляда. Она с отрешенным выражением лица стояла, не моргая, и молчала, пытаясь для себя выяснить, что может значить его безмолвие.
— Ты ведь не рада, что меня приняли, — сказал он, — и ты надеешься, что долго я там не протяну. Вот на что ты надеешься сразу после кое-чего другого — что однажды я стану таким же успешным, как и все остальные.
— Перестань молоть чепуху. Я не понимаю, о чем ты говоришь.
Он по-прежнему лишь молча сидел и смотрел на нее. Она пожала плечами и отвернулась, подняла газету и стала бешено листать страницы, как будто их громкий шорох мог заглушить то чувство, порождаемое его взглядом.
— Да хватит уже, — медленно произнес он, — скажи это вслух.
— Что? — резко дернулась она, повернувшись к нему лицом.
— То, что ты уже давно хотела мне сказать. Она откинула газету в сторону и отрезала:
— Понятия не имею, о чем ты.
— Скажи это. Веста.
— Это просто невероятно! Ты... — И тут ее голос дрогнул, и она вдруг заговорила мягко, почти умоляюще: — Говард, я люблю тебя. Я не знаю, что это за любовь и почему все должно быть, как есть. Я люблю тебя и не могу выносить. А еще, я бы тебя не любила, если бы была в состоянии выносить, если бы ты был иным. Но ты, такой, какой есть, — пугаешь меня, Говард. Я не знаю почему. Это пугает меня, потому что оно есть во мне, а я его не хочу. Нет. Потому что я хочу это что-то во мне. но желала бы не хотеть, и... Ох, да ты же все равного ни слова не понимаешь! —-Продолжай.
—Да нет, черт тебя дери, понимаешь!.. Ох, только не смотри на меня так!.. Говард, Говард, пожалуйста, послушай. Все дело в том, что ты желаешь невозможного. Ты сам невозможен и ждешь невозможного. С тобой я не чувствую себя человеком. Не чувствую себя обычной, естественной, спокойной. А нужно иногда чувствовать себя так! Все это выглядит так, словно... словно в твоей жизни не существует будних дней, только вечное воскресенье, и ты от меня тоже ждешь, что я всегда буду вести себя, как в воскресенье. Для тебя все имеет значение, все важно и, так или иначе, преисполнено смыслом, в каждую минуту, даже когда ты спокоен. Боже, Говард, вот этого я не могу вынести! С этим невозможно жить... если бы... если только я могла объяснить это словами.
— Ты сделала это. И вполне понятно.
— Пожалуйста, Говард, не смотри на меня так! Я же не.... Я не критикую тебя. Наоборот, стараюсь понять. Я знаю, чего ты хочешь от жизни. Мне хочется того же. Потому я и люблю тебя Но, Говард! Нельзя же постоянно быть таким! Более, не все же время! Порой надо оставаться человеком.
— Что?
— Человеком! Надо уметь расслабляться. От героизма устаешь.
— Что во мне может быть героического?
— Ничего. И все!.. Нет, ты ничего не делаешь. Ничего не говоришь. Я не знаю. Все это сводится лишь к тому, как люди чувствуют себя в твоем окружении.
— И как же?
— Ненормально. Сверхнормально. Словно шагая по струне. Когда я с тобой — всегда приходится делать выбор. Выбор между тобой и всем остальным миром. А я не хочу выбирать. Мне страшно, потому что я слишком страстно желаю тебя, но при этом не хочу ставить крест на всех остальных, на всем остальном. Я хочу быть частью этого мира. Я им нравлюсь, они теперь узнают меня, и я больше не хочу быть для них чужой. В мире столько всего прекрасного, веселого и приятного. В нем необязательно постоянно с чем-то бороться и от чего-то отрекаться. Так вовсе не обязательно жить. А с тобой — иного выбора нет.
— И от чего я когда-либо отрекался?
— О, да ты никогда не станешь этого делать. Ты пойдешь по трупам в погоне за тем, чего хочешь. Но ты отрекаешься от чего-то, попросту не желая этого. От того, что твои глаза попросту не видят, от того, чего ты сроду видеть не мог.
— А тебе не приходило в голову, что невозможно вобрать в себя два настолько разных видения мира?
— Все могут, но не ты. Ты так стар, так серьезен... Есть в тебе и еще кое-что. То, что ты сказал о моем общении с людьми. Послушай, Говард, разве другие люди вообще ничего не значат для тебя? Я знаю, некоторые тебе нравятся, некоторых ты не переносишь, но между этими двумя чувствами для тебя почти нет разницы. И это просто ужасает. Все вокруг для тебя — как чистые листы бумаги. Они существуют, но тебя не заботят абсолютно ничем. Ты настолько замкнут в себе, настолько полон собой же. Это невыносимо. Все мы как-то реагируем друг на друга, и я не ратую за то, чтобы мы становились рабами общения, поддавались влиянию или менялись под напором других людей, совсем нет. Но мы должны хотя бы реагировать на них. А ты не делаешь и этого. Нас волнуют другие люди. Тебя нет. Ты не относишься к людям с ненавистью — вот вся горькая ирония этого. Если бы ненавидел, то это было бы легко принять. Но ты поступаешь хуже. Ты дьявол во плоти. Ты настоящий враг всего человечества — ведь твоему оружию нечего противопоставить — ты и твое невыразимое, омерзительное, бесчеловечное равнодушие!
Она стояла и ждала, словно отвесив ему пощечину и торжественно ожидая ответного действия. Он взглянул на нее. Она заметила, как приоткрылся его рот, как на мгновение лицо его стало снова молодым и непосредственным, и первое время даже не могла поверить, что он смеется. Не поверила она и тому, что он сказал следующее:
— Мне жаль, Веста.
Затем она испугалась. И он сказал очень мягко: — Я не хотел, чтобы мы пришли к этому. Думаю, я также знал и то, что все же придем, с самого начала. Мне жаль. Есть шансы, которыми мне следует использовать. Пойми, я слаб, как и все. Я и не замкнут в должной мере, и недостаточно уверен. Порой я вижу надежду, хотя мне не следовало бы. А теперь забудь меня. Это будет легче сделать, чем тебе кажется сейчас.
— Ты... ты же не имеешь в виду, что хочешь... чтобы я ушла от тебя?
— Имею.
— Нет. Говард! Только не так! Не сейчас!
— Именно так и не иначе, Веста. Сейчас же.
— Но почему?
— Ты знаешь почему.
— Говард...
— Думаю, ты знаешь и то, что позже будешь этому рада. Может, даже завтра. Просто забудь меня. Но если ты надеешься, что меня кто-то еще сможет увлечь... Что ж, вынужден сказать тебе, что мне жаль.
— Нет, тебе не жаль. Не терять меня.
— Нет, больше не жаль. Но видеть, что с тобой случится... нет. Этого тоже не хочу. Возможно, хочу видеть лишь то, чего никогда уже не случится с тобой.
— Чего же?
— Именно этого тебе не стоит знать. А потому забудь.
— Ох, Говард! Говард...
Ее голос надломился, словно одним стремительным ударом на нее наконец обрушилось осознание того, что произошло. Она стояла, опустив плечи и бессильно двигая руками, будто все ее сознание перетекло в них. а она не знала, куда их деть, не чувствуя опустевшего тела. Она смотрела на него ясными, слишком ярко блестящими глазами, рот ее скривился, и Веста медленно, с заметным усилием сглотнула, словно вкладывая в это движение весь остаток сил, пытаясь убедить себя в том, что хотя бы ее горло еще способно двигаться. Она была вне себя от беспомощности и потрясения, словно раненое животное, не понимающее, что произошло, и почему же ему должно быть больно, и откуда пришла эта боль.