— Говард... — прошептала она мягко, безо всяких эмоций, без ненужного пояснения, будто обращаясь к себе, а не к нему. — Забавно... что происходит? Это не могло произойти просто так... но ведь произошло... Кажется, мне больно, Говард... ужасно больно... Мне хочется заплакать или еще что-нибудь... но я не могу... Что происходит?.. Перед тобой я не могу ничего этого сделать... Мне хочется сказать что-нибудь... Мне следовало бы... ведь так не бывает... но я не могу... Забавно... не правда ли?.. Понимаешь?
— Да, — так же мягко ответил он.
— Тебе тоже больно? — спросила она, слегка оживившись, как будто нашла во всем этом извращенную пользу. — Больно? Должно ведь быть больно!
— Да, Веста.
— Нет, неправда! Это звучит не так, как если бы тебе.. Ты не чувствуешь боли. Никогда не чувствуешь!
— Похоже, что нет.
— Почему, Говард? Зачем так поступать? Когда ты мне так нужен!
— Чтобы положить этому конец, пока мы не возненавидели друг друга. Ты уже переступила эту черту.
— Нет, Говард! Нет! Я не делала этого! Только не сейчас! Неужели ты мне не веришь?
— Верю. Просто не сейчас. Поверю, когда ты выйдешь из этой комнаты. И во все остальное время.
— Говард, я попытаюсь...
— Нет, Веста. С этим нельзя пытаться, лишь смириться. Тебе лучше уйти, сейчас же.
— Говард, тебе... не жалко меня? Я знаю, это звучит ужасно. И я бы не хотела слышать это от кого-либо еще. Но... это все, что у меня может быть от тебя... Говард? Ты можешь сделать хоть это?
— Нет, Веста.
Она в безнадежности развела руками, по-прежнему сбитая с толку, и в глазах ее стоял немой вопрос. Она было приоткрыла рот, чтобы его озвучить, но губы отказались повиноваться. Веста развернулась и вышла из комнаты, ничтожная, неуклюжая, подавленная.
Она медленно спускалась по лестнице, зная о том, что проплачет в своей комнате многие часы. Но одна фраза напомнила ей о ценности произошедшего, сверкнув в беспросветной тьме ее разума: «Ты знаешь и то, что позже будешь этому рада. Может, даже завтра». И она знала, что уже счастлива. Это ужасало ее еще больше, обострив боль в тысячи раз. Но она была счастлива.
Он больше не видел Весту до тех пор, пока она не уехала в Калифорнию. Она ему не писала, и он уже давно забыл о ней сам. Только время от времени удивлялся, проходя мимо плакатов рядом с кинотеатрами, что ни па одной афише не заявлено ее имени. Казалось, Голливуд о ней тоже забыл, и ролей ей не предлагали.
Но как-то весной он увидел ее фотографию в газете: она была одета в купальный костюм в горошек и с напускной скромностью держала в руках неправдоподобно большой надувной меч для игры на пляже. Ее выдавала разве что поза, характерная для ток Весты, которую он знал, — волосы взлохмачены, лицо нетерпеливое, грациозные изгибы стройного тела, как всегда подчеркивающие ее свободолюбие и стремление к простоте. Но стоило приглядеться, как становилось ясно, что основное внимание фотограф уделил ее длинным оголенным ножкам, как и всего его собратья, публиковавшие свои снимки в этом разделе газеты. Подпись гласила: «Перед вами милая малышка Сатиш Энн Блэйии, восходящая звезда экрана, работающая в „Люкс студио“. Мисс Блэйии достигла определенного успеха в постановках на Бродвее, где она выступала под именем Весты Данинг. Главы киностудии тем не менее решили дать ей более звучное имя». В подписи не было указано, когда она примется за работу.
Фильм «Дитя развода» вышел на экраны в январе 1927 года и снискал немало славы. Сама по себе картина была ничем не примечательна, а исполнитель главной роли явно не блистал актерским мастерством, но именно в этом фильме у Салли Энн Блэйни появилась первая роль. «Люкс студио» не ожидали от нее ничего выдающегося и не стали даже упоминать в рекламе к фильму, а спустя неделю после окончания съемок и вовсе разорвали с ней контракт. Но уже на следующий день после выхода картины в прокат ее позвали обратно и уже на совсем иных условиях. Вскоре имя Салли Энн Блэйни уже сияло электрическими лампочками на афишах знаменитых кинотеатров по всей стране.
Рорк как-то сходил в кино на фильм с ее участием. Это была все та же Веста, какой он видел ее в последний раз в живую. Она ничего не потеряла и ничему не научилась. Она позировала камерам под неправильными ракурсами, не умела как следует накладывать грим перед съемками; у нее были слишком длинные губы, худые щеки, неухоженные волосы, и двигалась она все так же резко и криво. Она являлась воплощением всего того, что в фильме не должно появляться, прямым противоречием всем мыслимым и немыслимым стандартам красоты, она была дикой, необузданной, поражающей, как сильный порыв свежего ветра. В киностудии полагали, что ее просто на дух не будут переносить, но вместо этого зрители внезапно стали поклоняться ей. Она не была даже симпатичной, как не была утонченной, спокойной и милой; в характерах ее экранных героинь блестела холодная сталь кинжала, в них не оставалось ничего из предписываемого сценарием образа чахлого цветочка. Один из рецензентов подметил, что ее персонажи — будто нечто среднее между средневековым пажом и напарницей гангстера. Она добилась невозможного — стала первой женщиной, которая осмелилась так красиво подчеркнуть свою силу на экране.
В первые минуты после того похода в кинотеатр Говард Рорк почти хотел вернуть ее. Но к тому времени, как добрался домой, уже практически забыл об этом. Впоследствии он иногда вспоминал об этом изумительном зрелище. Ему все еще было интересно, ошибался ли он и выиграет ли в конце концов Веста свою битву. Но он больше не чувствовал, чтобы для него это имело значение.
1938 г.
РОРК И КЭМЕРОН
Днем Кэмерон никак не проявлял свои чувства, разве что крайне редко обращался к Рорку по имени. «Эй, мистер Бесстрастность, — говорил он, — займись этим, да в темпе!» «Послушай, рыжий, какого черта это значит? Ты что, совсем стыд потерял?» «Отлично. Просто великолепно. Теперь бросай это в мусорное ведро и делай заново, треклятая сосулька». Лумиса это забавляло, а Симпсон в удивлении чесал макушку: за сорок лет работы с Кэмероном он редко видел, чтобы тот так фамильярно вел себя с работником.
К ночи, когда рабочий день был окончен, а все сотрудники уже ушли, Кэмерон с Рорком порой задерживались. Они часами сидели в полумраке его офиса, и Кэмерон говорил. Обычно радиаторы в здании выходили из строя, и Кэмерон привозил старый обогреватель времен Рузвельта. Он подсаживался на стуле поближе к нему, а Рорк садился на пол, обхватив руками колени и наблюдая за тем, как на костяшках пальцев отсвечивает голубоватое пламя, горевшее внутри обогревателя. Когда Кэмерон заговаривал, он переставал быть оголодавшим человеком, присевшим погреться, переставал быть великим архитектором, критикующим работы своих бестолковых соперников; он становился единственным живым зодчим мира, перекраивающим облик Америки. Его слова придавливали собой всю окружающую действительность, словно ударник взрывного устройства, который одним махом повергал в руины сотни миль вместе с домами, грехи чьих владельцев были намертво выщерблены в потрескавшейся штукатурке; с домами, зеркально отражающими напоказ для всей округи уродливость и неприкрытость этих прегрешений; всю ту суетность, покрытую адской копотью с цветочных клумб, и бахвальство, разбухшее, как зоб, на тех раздутых балконах; весь страх, весь тот овечий страх, таящийся под тенью заборов, которые воткнуты вокруг каждого дома, и всю насмешливую тупость, витавшую в зловонном воздухе под фронтонами и мансардами. После взрыва его голос был плавен, а руки двигались медленно, словно абстрактные плоскости, выстраивающиеся в незримые стены, возводящие широкие чистые улицы и дома в соответствии с каким-то внутренним его представлением о том, как это должно быть и какими они должны были стать: прямыми, простыми и честными, умными и очевидными по своему назначению, без заимствований, отвечающими необходимостям только тех, кто живет в них. И пусть живущие в них люди не завидуют домам своих соседей! Чтобы дать им то, говорил Кэмерон, чего они желают, но сперва научить их желать — собственными глазами, углами и сердцами. Чтобы научить их мечтать, а затем отлить мечту в строительном растворе и стали и позволить им следовать этим мечтам во плоти и крови. Чтобы сотворить их верными, Говард, верными самим себе, и тогда предоставить им самих себя, убив раба внутри них, Говард, Говард, разве ты не видишь? — рабы рабов, которым прислуживают рабы во имя рабов!